Есть два рода критериев
- критерии социального успеха и критерии реального вклада в культуру и
новаторства. Они не совпадают. Их расхождение в наше время стало вопиющим.
Критерии социального успеха фактически разрушили критерии успеха
творческого. Наблюдение таких явлений было для меня одним из источников
будущих социологических идей.

СУДЬБА РУССКОГО ВОИНА
В начале 1947 года в Москву приехал Василий. Я познакомил его с женщиной,
с которой я короткое время работал в артели игрушек. Я числился инженером в
этой арте[256] ли. Мои обязанности заключались в том, чтобы подписывать
какие-то бумажки. Я заметил, что это могло плохо кончиться для меня, и
уволился. Василий устроился на мое место и женился на женщине, о которой я
упомянул. Она была заведующей складом артели. Кстати сказать, женщина была
довольно интересная. Василий, во всяком случае, был ею доволен и не
выказывал намерения разводиться. Сначала он пытался работать честно, даже
сделал какие-то рационализаторские усовершенствования. Но быстро убедился в
том, что честно работать нельзя. Начальство требовало денег, считая артель
источником левых доходов. А встав на путь преступления, он, как и многие
другие бывшие фронтовики, покатился по нему до конца. В артели обнаружились
крупные хищения. Василию грозил большой срок тюрьмы. И он застрелился из
того "почетного" оружия, документ на которое он подделал из моего наградного
документа.
Мне удалось добиться того, чтобы его похоронили как героя войны, а не как
подлежавшего суду преступника. Он был, как оказалось, награжден более чем
десятью орденами и множеством медалей. Жулики из артели все-таки свалили всю
вину на него и, как говорится, вылезли сухими из воды.
Впоследствии я смотрел фильм "Судьба солдата в Америке". Фильм
прекрасный, не спорю. Но то, что происходило в нашей стране, давало материал
для десятков фильмов и книг гораздо более сильных. Но эта возможность так и
осталась неиспользованной: изображение явлений такого рода было запрещено
строжайшим образом. И это касалось не только послевоенных лет, но всей
советской истории вообще. После смерти Сталина было дозволено писать о
репрессиях. Но самые основы жизни общества так и остались нетронутыми.
Думаю, что мои "Зияющие высоты" явились первой в русской литературе большой
книгой, имевшей сознательной целью анализ реальных прозаических будней
советского общества как основы всего общественного здания.

ПЬЯНСТВО
Моральная деградация общества началась еще во время войны. Но в войну она
прикрывалась и даже сдерживалась высокими целями защиты Родины. После войны
[257] этот сдерживающий фактор исчез. Коррупция, карьеризм,
приспособленчество, пьянство, сексуальная распущенность и прочие негативные
явления стали с циничной откровенностью доминирующими факторами
психологической, моральной и идеологической атмосферы тех лет. Я
принципиально отверг все это для себя лично, за исключением пьянства.
Пьянство я считал морально оправданным. Более того, я относился к нему как к
явлению неизбежному в условиях России, причем как к явлению социальному, а
не медицинскому. В моих книгах есть много страниц на эту тему, в особенности
в "Евангелии для Ивана" и в "Веселии Руси". Приведу для примера одно
стихотворение:
Напрасно на нас, словно зверь, ополчилося
Наше прекрасное трезвое общество.
Полвека промчалось. А что получилося?
С чего оно начало, там же и топчется.
Нас крыли в комиссиях. Били в милиции.
С трибуны высокой грозили правители.
А мы устояли, не сдали позиции.
Мы клали с прибором на их вытрезвители.
Чтоб строить грядущее им не мешали мы,
Рефлексы по Павлову выправить тщилися.
И все ж по звонку перегаром дышали мы,
А не слюною, не зря ж мы училися.
Уколы кололи. Пугали психичками.
Даже пытались ввести облучения.
И само собой, нас до одури пичкали
Прекрасными сказками Маркса учения.
Но пусть эта муть хоть столетие тянется.
Нас не согнуть никакой тягомотиной.
Друзья-алкаши! Собутыльники! Пьяницы!
Зарю человечества встретим блевотиной!
Иначе строители нового рьяные
Во имя прогресса совсем перебесятся.
И трезвые даже, не то что мы, пьяные,
Завоют с тоски и от скуки повесятся.
Физиологической склонности к алкоголю у меня никогда не было. Мой отец,
мать и все братья и сестры были трезвенниками. Я начал употреблять алкоголь
по[258] тому, что это было принято, и потому, что нам выдана ли спирт и
водку за боевые вылеты. Я пил с отвращением, заставляя себя пить. Это
отношение к алкоголю у меня было неизменным всю жизнь. Оказавшись на Западе,
я получил возможность пить лучшие алкогольные напитки мира. И мне иногда
приходилось их пробовать. Но я всегда это делал через силу и с отвращением.
В мои "пьяные" годы я без всяких усилий прекращал пить на несколько месяцев,
а иногда на год и более. В 1963 году я вообще перестал пить и почти двадцать
лет не выпил ни капли спиртного. С 1982 года я начал вновь выпивать, но
очень редко и исключительно ради компании. Так что я никогда не был
медицинским алкоголиком. Я был чистым примером пьянства как явления
социального и национального русского.
В России алкоголь никогда не был элементом обычной пищи, как во многих
других местах планеты. Он был всегда элементом государственной политики.
Главными причинами пьянства всегда были бедность и убожество жизни, а также
психологические драмы, порожденные безвыходностью положения и отчаянием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187