Над Доном длинной седой волной колебался туман, а в степи -
прозрачная даль. Влево над станицей вились сизые дымки. Жизнь там только
что просыпалась после ночного сна. На караульной вышке шапкой машет
часовой. Из-за кургана выплыло ликующее солнце и сразу озолотило степь,
дальнюю дубраву и высокие ветлы над станицей.
Казаки сняли шапки и помолились на восток.
- Пошли нам, господи, встречу добрую!
Глядя на дымки станицы, Ермак сладостно подумал: "Среди них есть
дымок и моей хозяюшки! Знать, хлопочет спозаранку!" - от этой мысли
хмелела голова.
А вот и брод, а неподалеку стадо. "Что же это?" - всмотрелся Ермак, и
сразу заиграла кровь. На придорожном камне, рядом с пастухом Омелей,
бронзовым, морщинистым стариком, Уляша наигрывала на дудке печальную
мелодию. Щемящие звуки неслись навстречу ватажке. Заметив Ермака, молодка
вскочила, сунула дудку пастуху и прямо через заросли крушины побежала к
шляху. На ней синел изношенный сарафанчик, а белые рукава рубахи были
перехвачены голубыми лентами. И ни платка, ни повойника, какие положены
замужней женщине.
- Здорова, краса-молодуха! - весело закричал Ермак женке.
Уляша подбежала к нему. Яркий румянец заливал ее лицо:
- Ох, и заждалась тебя!..
- Видно, любишь своего казака? - стрельнув лукавым глазом, насмешливо
спросил Брязга.
- Ой, и по душе! Ой, и дорог! - засмеялась она и, проворно вскочив на
коня, обняла Ермака за плечи.
Петро Полетай оглянулся и захохотал на все Дикое Поле:
- Вот это баба! Огонь женка!
Вошли в курень. Ермак сгрузил разбухшие переметные сумы, вытер полой
вспотевшего коня, похлопал его по шее и только тогда обернулся к Уляше:
- Ну, радуйся, женка, навез тебе нарядов!
Тесно прижав к себе Уляшу, он ввел ее в избу и остановился
пораженный: в избе было пусто, хоть шаром покати. Но не это смутило
казака. Заныло сердце оттого, что не заметил он хозяйской руки в избе, ни
полки с горшками у печи, ни сундука, ни пестрого тряпья на ложе. Печь не
белена. На голых стенах скудные ермаковы достатки: сбруя, седло старое с
уздечкой, меч. В углу, перед иконой спаса, погасшая лампадка.
Ермак нахмурился. Не того он ожидал от жены. Подошел к печи, приложил
ладонь: холодна!
- Ты что ж, не топила, так голодная и бродишь? - сурово спросил он.
Уляша, не понимая, подняла на него свои горящие радостью глаза.
- А зачем хлопотать, когда тебя нет?
- Так! - шумно выдохнул Ермак. - А жить-то как? Где коврига, где
ложка, где чашка?
Вместо ответа Уляша бросилась к нему на грудь и начала ласкать и
спрашивать:
- А где же наряды, а где же дуван казака?
Ермак потемнел еще больше, но смолчал.
Пришлось втащить тюк и распотрошить его. Глаза Уляши разбежались.
Жадно хватала она то одно, то другое и примеряла на себя. Укутавшись
пестрой шалью, она любовалась собой и что-то напевала - незнакомое, чужое
Ермаку. Нанизала янтарные бусы и смеялась, как ребенок.
- Ай, хороши! Красива я, говори? - тормошила она Ермака.
- Куда уж лучше! - горько сказал он, а с ума не шла досада: "Не
хозяюшка его женка, а полюбовница!". Чтобы сорвать тоску, сердито спросил:
- Ты что пела? Это по-каковски?
- Ребенком мать учила. А кто она была - не знаю, не ведаю. - Она
помолчала, не глядя на Ермака, была вся поглощена привезенным богатством.
- Ох, наваждение! - тяжко вздохнул казак и уселся на скамью. Угрюмо
разглядывал Уляшу. Было в ней что-то легкое, чужое и враждебное ему. "Ей
бы плясы да песни петь перед мурзой, а попала в жены к казаку. Ну и птаха
плясунья!" - подумал Ермак.
Не видя его хмурого лица, Уляша и впрямь пустилась в пляс.
"Ровно перед татарским ханом наложница пляшет. Эхх!" - сжал Ермак
увесистый кулак. Так и подмывало ударить полонянку по бесстыдному лицу. Но
и жалко было! Люба или не люба? Поди разберись в своих чувствах! Он не
сдержался, вскочил со скамьи и схватил ее за волосы. Дернуть бы так изо
всей силы и кинуть к ногам, растоптать пустельгу! Но, откинув ее голову,
он встретился с ее жадными-красными губами и палящими глазами и обмяк.
- Бес с тобой, окаянница! Играй, пляши, лукавая! - бесшабашно махнул
он рукой...
Так и повелось. Ермак уходил на охоту бить кабанов в донских
камышовых зарослях, пропадал два-три дня в плавнях, а молодка проводила
время, как хотела. Только затихал конский топот, она убегала в степное
приволье. Там, вместе с казачатами, гоняла верхом табуны или, вместе с
пастухом Омелькой, пасла овечьи отары и играла на дудке. Порой приходила
на костер к рыбакам и бередила их своими жгучими глазами. Бывало,
бросалась в Дон и переплывала с берега на берег. А о доме не помышляла.
Был он, как у бобыля, пустым и бесприютным.
Затосковал Ермак. Когда пришел к нему Петро Полетай и заговорил о
набеге, он, не долго думая, решил вместе с ним сбегать под Азов - отвести
душу. Уляша плакала и, уцепившись за стремя, далеко в степь провожала
своего казака. А он, глядя на нее с седла, был и доволен, что уезжает, и
тревожился, что оставляет ее одну.

Через неделю веселый и бодрый примчался Ермак к своему куреню, и
будто разом оборвалось сердце: не вышла, как всегда, Уляша к околице
встретить его, незахотела взглянуть ему весело в глаза и прошептать
знакомые, но такие волнующие слова, от которых вся кровь разом загоралась
в жилах. Охваченный тревогой, казак соскочил с коня, пустил его ходить на
базу, а сам устремился в избенку. Распахнув дверь и.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48