- Чем же она тебе в напасть? - спросил Ермак.
- Да взгляни на меня. Кто я? Старик, утекла моя жизнь, как вода на
Дону, укатали сивку крутые горы...
Тут Уляша тихо подошла к старому казаку, склонилась к нему на плечо и
тонкой смуглой рукой огладила его нечесанные волосы:
- Тату, не сказывай так. Никуда я не уйду от тебя. Жаль, ой жаль
тебя! - на глазах ее свернули слезы.
"Что за наваждение, никак она опять глядит на меня?" - подумал Ермак.
И в самом деле, смуглянка не сводила блестевших глаз с приезжего, а сама
все теснее прижималась к плечу Степана, разглаживая его вихрастые волосы.
- Добрый ты мой! Тату ты мой, и мати моя, и братику и сестрицы, - все
ты мне! - ласкала она казака.
Сидел Ермак расслабленный и под ее тайным взором чувствовал себя
нехорошо, нечестно...
Оставался он в курене Степана неделю.
Станичник сказал ему:
- Ну, Ермак, бери, коли есть что, идем до атамана! Надо свой курень
ладить, а без атамановой воли - не смей!
Гость порылся в переметной суме, добыл заветный узелок и ответил
Степану:
- Веди!
Привел его станичник к доброй рубленой избе с высоким крыльцом.
- Атаманов двор? - спросил Ермак и смело шагнул на тесовые ступеньки.
Распахнул двери.
В светлой горнице на скамье, крытой ковром, сидел станичный атаман
Андрей Бзыга. Толст, пузат, словно турсук, налитый салом. Наглыми глазами
он уставился в дружков.
- Кого привел? - хрипло, с одышкой спросил атаман.
- Рассейский бедун Дону поклониться прибыл, в станицу захотел
попасть, - с поклоном пояснил Степан и взглянул на дружка.
Ермак развязал узелок, вынул кусок алого бархата, развернув, взмахнул
им, - красным полымем озарилась горница.
"Хорош бархат! - про себя одобрил Бзыга и перевел взор на прибылого.
- Видный, кудрявый и ухваткой взял", - по душе пришелся атаману. Переведя
взор на рытый малиновый бархат, Бзыга снисходительно сказал Ермаку:
- Что же, дозволяю. Строй свой курень на донской земле. А ты, Степка,
на майдан его приведи!
Вышли из светлого дома, поугрюмел Ермак. Удивился он толщине и
лихоимству Бзыги.
- Ишь, насосался как! Хорошее же на Дону братство! - с насмешкой
вымолвил он. На это Степанка хмуро ответил:
- Было братство да сплыло. И тут от чужого добра жиреть стали
богатеи. - Замолчал казак, и оба, притихшие, вернулись в курень...
Напротив, на бугре над самым Доном, Ермак рыл землянку, песни пел, а
Уляша не выходила из головы. Совестно было Ермаку перед товарищем.
Степанка хоть и мрачный на вид человек, а отнесся к нему душевно, подарил
ему кривую синеватую саблю. Казак торжественно поднес ее к губам и
поцеловал булат:
- Целуй и ты, сокол, да клянись в верном товариществе! Меч дарю
неоценимый, у турка добыл - индийский хорасан. Век не притупится, рубись
от сердца, от души, всю силу вкладывай, чтобы сразить супостата!
- Буду верен лыцарству! - пообещал Ермак и, опустив глаза в землю,
подумал: "Ах, Уляша, Уляша, зачем ты между нами становишься?".

На ранней заре ушел казак ладить свой курень. Ветер приносил со
степи, над которой простерлось глубокое, синее, без единого облачка небо,
ароматные запахи трав. Парило. Тишина... И только по черному пыльному
шляху скрипела мажара, запряженная волами, - старый чубатый казак
возвращался с дальней заимки.
В полдень Ермак разогнул спину, воткнул заступ в землю. Внезапно
перед ним выросла тонкая, вся дышащая зноем Уляша. Она стояла у куста
шиповника и, упершись в бока, улыбалась. Сверкали ее ровные белые зубы, а
в глазах полыхало угарное пламя. У Ермака занялось, заныло сердце.
- Ты что, зачем пришла? - пересохшими от волнения губами спросил он.
Блеснули черные молодые глаза. Уляша сильно потянулась и, жмурясь,
сказала:
- По тебе соскучилась...
Ермак хрипло засмеялся:
- Почто чудишь надо мной?
- Потянуло сюда...
Она перевела дыханье и тихонько засмеялась.
- И воды студеной принесла тебе, казак. Испей! - Уляша нагнулась к
терновнику и подняла отпотевший жбан.
Ермак сгреб обеими руками жбан и большими глотками стал жадно пить.
От ледяной воды ломило зубы.
Уляша не сводила пристального взгляда с Ермака. Он напился и опять
уставился в ее зовущие глаза. Околдовала его полонянка, казак шагнул к ней
и, протянув жилистые руки, схватил девку, прижал к груди. Уляша застонала,
затрепетала вся в крепких руках.
- Любый ты мой, желанненький, - зашептала она, - обними покрепче,
пора моя пришла!
"А Степанка?" - хотел спросить ее Ермак и не спросил - почувствовал,
что уже сорвался в пропасть. "Эх, чему быть, того не миновать!" -
мелькнуло у него в голове, и он еще крепче обнял гибкое девичье тело.
Каждый день, пока Ермак строил свой немудреный курень, Уляша прибегал
к нему, подолгу сидела, и все ласково с жаром упрашивала:
- Возьми меня, уведи от Степана: засохну я без любви. Самая пора
теперь, гляди, какая весна кругом...
И забыл Ермак все на свете, - на седьмой день увел он Уляшу в свой
отстроенный курень, в котором на видном месте, в красном углу, повесил
подаренную Степаном булатную саблю.
- Вот и дружбе конец! - печально вымолвил он.
Уляша села на скамью, повела черными горячими глазами и сказала:
- Любовь, желанный мой, краше всего на свете...
Она протянула тонкие руки, и Ермак послушно склонился к ней.
Однако Степанка не порушил дружбу. Печальный и горький он пришел в
курень Ермака, поклонился молодым:
- Что поделаешь, - сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48