Дун, едва поздоровавшись, перестал смотреть в ее сторону. Видимо, эрудиты старой школы внушили ему: когда имеешь дело с певичками — можешь позволять себе всякие вольности, что же касается жен приятелей, то даже пялить на них глаза — дело неподобающее. В то же время философ жадно уставился на гостью; его глаза впились в нее «подобно выпущенным из пистолета пулям» (как выразился Шеллинг об идее Абсолюта), пробив предварительно стекла пенсне. Чжао сообщил:
— Я приглашал и госпожу Дун, но она сегодня занята. Госпожа Дун — красавица и к тому же отличная художница; они с супругом словно жемчужина и нефрит.
Тоном беспристрастного критика Дун ответил:
— Признаю, она довольно привлекательна и хорошо владеет кистью. Ее картина «Заброшенный храм в лучах заката» вдохновила многих поэтов старшего поколения. Этот свиток она написала после нашей прогулки в Храм дерева дракона. Отец сложил по этому поводу два четверостишия; хороша в них мысль о том, как мало осталось на свете его былых сподвижников, доживающих свои дни в лучах заходящего солнца. Действительно, и люди, и таланты — все мельчает. «Что вспоминать о веках Канси и Цяньлуна — безвозвратно ушли даже времена Тунчжи и Гуансюя».
Дун покачал головой и вздохнул. Фан с интересом слушал эти новые для него рассуждения, хотя и не мог понять, почему цветущий, побывавший в Европе человек изображает ностальгию по временам монархии — быть может, из-за приверженности к стилю «тунгуан»? Чжао между тем пригласил гостей к столу и налил в бокал Су французского вина.
— Это специально для тебя, у нас есть кое-что другое. Сегодня среди нас есть один философ и два поэта. А господин Фан являет собой сочетание философии.
— Откуда вы взяли, что я философ и поэт? И вина я не пью ни капли! — переполошился Фан.
Чжао, с графином в руке, обвел взглядом гостей:
— Предлагаю каждого, кто будет скромничать и отнекиваться, штрафовать двумя бокалами!
— Согласны!—воскликнул Дун.— Такое прекрасное вино — не наказание, а одно удовольствие.
— Господин Чжао, я и вправду не пью. Может быть, закажете мне виноградного сока?
— Где это видано, чтобы человек поучился во Франции и не пил вина? Виноградный сок — напиток для девиц. Исключение будет сделано только для Шэнь- мина — у него истощение нервной системы.
Дун расхохотался:
— Раз вы не «красавица, пред коей пали стены», подобно мисс Вэньвань, и не «страждете от хворей и печалей», как господин Шэньмин, вам остается только «напиться, коли есть вино» . Ну, хоть полбокала для начала!
— Хунцзянь, действительно, не пьет. Но чтобы не обижать хозяина, он немножко выпьет. Правда?
Услышав, как Су встала на защиту Фана, Чжао мысленно пожелал, чтобы вино в его рюмке превратилось в горючее. Этого не произошло, и все же Фану показалось, что огненная струя от кончика языка потекла к его груди. Тем временем официант принес философу, до сих пор пившему только чай, бутылку подогретого молока. Тот наполнил бокал, попробовал и сказал:
— В самый раз, не слишком теплое, не слишком холодное.— Затем он извлек из кармана пакет с каким- то заграничным лекарством, отсчитал четыре таблетки и проглотил их, запив молоком.
— Господин Чу следит за своим здоровьем,— заметила Су.
— Было бы куда лучше, если бы у человека была только душа! — ответил, переведя дух, философ.— Я вовсе не ношусь со своей плотью, однако стараюсь ублажить ее, чтобы она мне не мешала. А молоко хорошее, свежее.
— Стал бы я тебя обманывать! — сказал Чжао.— Мне твои привычки известны — перед твоим приходом я каждый раз ставлю в холодильник бутылку молока. Раз ты такой молоко поклонник, я как-нибудь познакомлю тебя с мисс Сюй. У нее своя молочная ферма, пусть она позволит тебе сосать прямо из вымени. Сегодня я все напитки — сок, вино и молоко — принес с собой, на ресторан не надеюсь. А еще есть кое-что для тебя, Вэньван. Твое любимое!
— Говори скорее, что! А то у меня от нетерпения голова разболится!
— Теперь я буду знать, что ты любишь. В следующий раз тоже принесу,— вмешался в разговор Фан.
— Не говори ему, Вэньвань! — не без ревности в голосе произнес Чжао.
— За границей мне так хотелось утиных потрохов по-гуандунски, да где их достанешь. В прошлом году, как только вернулась, брат принес мне столько, что я потом маялась несколько дней. Ты что, хочешь повторить этот опыт? — сказала Су, как бы извиняясь за свою слабость.
— Утиные и куриные потроха в западной кухне не ставят ни во что,— заметил Фан.— В Лондоне я видел, как их целыми ящиками скупали за гроши, чтобы кормить кошек.
— У англичан кухня однообразнее, чем у американцев,-- подхватил Чжао.— А вообще на Западе слишком консервативны и привередливы в еде — не то что мы, китайцы. Нам любое мясо подавай — не откажемся. И готовят там как-то бездарно — сварят курицу, сольют бульон и обгладывают кости. Смех один!
— Это что! Вот в семнадцатом веке, когда чай из Китая начали привозить в Европу, его варили в кипятке целыми фунтами, потом воду выливали, а листья жевали с перцем и солью!
Сообщение Фана вызвало общий хохот. Затем слово взял Дун:
— Это напоминает рассказ о чудаке, который заливал лунцзин куриным бульоном. И еще: когда почтенный Чэнь, о котором я упомянул, еще при Гуансюе служил в Пекине, кто-то привез ему из-за границы банку кофе. Он решил, что это нюхательный табак, и долго потом не мог прочистить нос. У него написано об этом в стихах.
— Вот что значит быть потомком старинного рода! Сколько интересного услышали мы о давних временах! — воскликнул Фан.
Тут философ кашлянул и поправил пенсне:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134