Человек легкая добыча для Сатаны, который знает, как Просто завладеть душой безрассудно неистовой. Обуздайте нрав, будьте учтивы и ласковы со слугами своими. Не знаю, жива ли в вашей душе любовь к богу, но она немыслима без другой великой любви — к ближнему, ибо древо любовное укореняется в нас нежной ласкою, и если засохнут корни сии, каких же плодов и какого цветения можно ждать? Удивление на вашем лице доказывает лишь, как непривычно вам слушать правду, а тем паче из уст человека оборванного и сирого. И потому слышал я в сердце своем глас Христов: «Войди и не бойся»,— и я вошел, дабы предстать перед львом рыкающим. Что ж, вонзите в меня клыки, впейтесь острыми когтями, растерзайте на части, но и с последним вздохом своим я скажу: «Исправьтесь»,— ибо Христос призвал меня направить вас на путь истинный, и горе вам, если не откликнетесь на зов его.
Велико же было удивление Назарина, когда он увидел, что хозяин Ла-Корехи слушает его не только без гнева, но даже со вниманием, почти с уважением — не то чтобы смирившись, но скорее не в силах перебороть вызванное подобными речами изумление.
— Об этом мы еще потолкуем,— сказал он спокойно.— Мне пришла в голову одна мысль... одна мысль, которая не дает мне покоя... ах, с некоторых пор мне стала изменять, память, в этом мое величайшее мучение и причина моей несдержанности...
Вдруг, хлопнув себя по лбу, он подскочил в кресле и, воскликнув: «Эврика! Вспомнил!» — исчез в соседней, оставив странника в еще большем недоумении. Через полуоткрытую дверь Назарин видел, как Бельмонте копается в бумагах, которыми был завален большой стол, стоявший в центре похожем на библиотеку комнаты. Он то пробегал одну за другой огромные страницы газет, с виду иностранных, то принимался листать какие-то журналы и наконец достал из шкафа несколько толстых папок, в которых стал рыться с лихорадочной быстротой. Это продолжалось около часа. В кабинет то и дело входили слуги, хозяин отдавал им какие-то распоряжения тоном, несомненно более мягким, чем раньше, но вот и слуги, и сам кабальеро исчезли за дверью, ведущей в задние комнаты огромного дома. Оставшись один, добрый клирик мог более спокойно рассмотреть обстановку комнаты. По стенам висели старые, но хорошо сохранившиеся картины на духовные сюжеты: Иоанн Креститель, порицающий Ирода перед Иродиадой, пляска Саломеи, Саломея с головой Крестителя; на другой стене висели изображения святых ордена Проповедников, а в центре — очень неплохой портрет Пия IX. И все-таки, сеньоры, он ничего не мог понять ни в этом доме, ни в его хозяине, ни в том, что происходило у него на глазах. Когда он начал уже опасаться, что о нем позабыли или намеренно бросили здесь одного, вошел слуга и попросил его следовать за ним.
«Зачем меня зовут? — думал Назарин, идя за лакеем по залам и коридорам.— Не оставь меня, господи, и если меня хотят замуровать заживо в подземелье; утопить в колодце или перерезать глотку — пусть смерть настигнет меня, когда душа моя будет к этому готова».
Но вместо подземелья или колодца он очутился в просторной, нарядно убранной гостиной; стол, сверкающий хрусталем и фарфором — не хуже, чем в любом из столичных домов,— был накрыт на двоих. Сеньор де Бельмонте, в черном костюме, тщательно причесанный, блистая ослепительной манишкой, указал Назарину на один из двух приборов.
— Сеньор,— пробормотал паломник,— как же в этих жалких лохмотьях сяду я за такой изысканный стол?
— Садитесь, не ломайтесь,— сказал кабальеро, но грубые эти слова прозвучали приветливо и дружелюбно.
Понимая, что излишняя скромность противоречит неподдельной, искренней смиренности, дон Назарин сел. Чересчур настойчивое сопротивление МОГЛО бы показаться скорее скрытой гордыней, чем истинной простотой.
— Я сажусь, принимая незаслуженно высокую честь, которую вы оказываете, усаживая за один стол с собой нищего бродягу, которого еще вчера едва не загрызли ваши собаки. Своим милостивым поступком вы отводите от себя часть тех упреков, что я высказал вам по велению господа. Кто поступает так, не может быть врагом Христа.
— Христу — врагом?! Да что вы такое говорите, — воскликнул гигант с самой что ни на есть простонародной непосредственностью.- Да мы с ним друзья кадычные!
— Что ж, хорошо... Но, принимай ваше любезное приглашение, сеньор мой, умоляю позволить мне не своего правила есть не больше, чем потребно для Организма. Нет, нет, вина не надо; ни к вину, ни к прочим напиткам я не прикасаюсь.
Ешьте что душе угодно. Я своих гостей ни к чему не принуждаю, каждый ест сообразно своему аппетиту. Все,
на столе, в вашем распоряжении, а уж там, ешьте или не ешьте, поститесь или объедайтесь — как вам больше Нравится... Я же, взамен за мою уступку, в свою очередь позволения...
— Позволения? Но вы здесь хозяин и вольны делать что захотите.
— Позволения расспросить вас...
— О чем же?
— О наболевших вопросах жизни общественной и религиозной.
— Не знаю, позволят ли мои наискуднейшие познания дать ответ достойный, какого вы, без сомнения, от меня ждете...
— Ну, если вы станете скрывать свои познания, как скрываете свое происхождение, мы далеко не уйдем.
— Я ничего не скрываю, и весь перед вами как на ладони; что же до моих познаний, то если они и больше того, что может скрываться под этим рубищем, то все же не настолько велики, чтобы обнаружить их перед таким высокопросвещенным человеком.
— Посмотрим, посмотрим. Я-то считаю себя малосведущим; кое-чему я научился, странствуя по Востоку и Западу, кое-чему, общаясь с людьми, а это величайшая школа жизни. И из всех моих наблюдений, из тех немногих книг, что прочел на досуге, уделяя внимание прежде всего вопросам религиозным, я вывел несколько умозаключений, которые и составляют мое сокровенное достояние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63