— Ну, а как ты? Уже лучше? Как рана — не так больно? Да, выглядишь ты бодрее.
— Лучше-то лучше... Только изнемогла я вся от страху... Все чудится — вот входят, хватают и — в тюрьму. Да скажите же вы наконец, что никто меня здесь не тронет — только дайте мужское слово, а не разводите ангельские рацеи.
— Тебе известно,—ответил клирик, разоблачаясь и снимая четырехугольную шапочку,— что я тебя не выдам... Гак что позаботься сама, чтоб тебя не нашли... главное — Молчок! А то люди по коридору ходят.
— Э-э, да что это мой ангельчик сегодня таким щеголем |..«рядился? — сказала подошедшая к окну «амазонка».— Что приключилось? Или к сеньору епископу подладились — так я ж давно говорю: не посластишь — ни с чем останешься. Ну, служили сегодня? Во-от. Так и надо: побойчей да половчей, да нос держи по ветру... Тут службы как с неба и посыплются. Послушайте, святой отец, что-то сдается мне... будто пахнет чем-то... вроде духи, знаете, как у этих, у гулящих... Да неужели ж не чувствуете вы? Вонища такая, с ног валит!.. Ну, да дело ясное: ходят к вам всякие, а для вас все одно, кому помогаете — сами не знаете...
— Быть может,— невозмутимо отвечал Назарин,— Много разного народа приходит сюда. От одних пахнет, от других — нет.
— И еще, знаете, будто вином пахнуло... Не испортилось бы, ваше преподобие?.. Это ведь не церковное.
— Что касается первого запаха,— сказал клирик с младенческим чистосердечием,— я не отрицаю. Называйте это вонью или благоуханием, но он здесь есть. Я его чувствую сам, да и любой имеющий обоняние его почувствует... Что же до запаха вина, то, по правде говоря, я не заметил, хотя это вовсе не значит, что в этом доме его сегодня не было... Быть может, и было, но запаха — нет, сеньора, запаха я не чувствую.
— А я говорю — пахнуло... Да что спорить — разве можно ваш нюх с моим сравнить?.. У меня нюх проницательный...
Вскоре сеньора Эстефания предложила Назарину поужинать, и после долгих упрашиваний тот согласился взять коричный кренделек и две саламанкские колбаски. Его согласие положило конец разговору, а заодно и новому приступу страха, посетившему затворницу.
— Прямо чую,— проговорила она, беспокойно прислушиваясь к удаляющимся шагам,— просто-таки чую, что погубит меня проклятый запашок. Сейчас бы все в печку — так ведь в одной рубашке не пойдешь. Вот не думала, когда прыскалась, что потом хлопот не оберешься. А ничего пахнет. Нравится?
— Не нравится. Я люблю только запах цветов.
— И я тоже. Дак ведь это ж дорого, нашему брату ими только на клумбе любоваться. Правда, был у меня дружок, так он мне дарил букеты первый сорт; вот только малость грязные.
— Грязные?
— Дак ведь на улицах грязь. Дружок-то был дворник, из тех, словом, которые по утрам мусор убирают. Ну и на масленицу или в другой праздник, когда подметал он у театров или домов богатых, так, бывало, столько хамелий приносил,
— Камелий.
— Камелий, камелий, и даже розы были. Он так это бережно завернет в бумажку и мне преподносит.
— Какое обхождение! Да когда же ты перестанешь думать о глупостях и обратишься к тому, что важнее всего,— к своей нечистой душе?
— Это всегда пожалуйста, только она, вроде, еще не отлетает. Я, как кошка, живучая. Два раза в лазарете лежала, и уж в покойницкую меня выносили, дак приходилось обратно нести.
— Не стоит полагаться, сударыня, на счастливое стечение обстоятельств. В любом случае смерть — наша неразлучная подруга и спутница. Мы несем ее в себе от рождения, и все наши недуги, несчастья, слабости и постоянные муки суть ее тайные ласки. И мне непонятно, почему так ужасает людей ее образ, хоть он запечатлен в них и неразлучен с ними. Ведь, я уверен, покажи тебе череп или, тем более, скелет...
— Ой, страсти-то какие!
— Хотя тот самый череп, который так тебя пугает, и есть твоя собственная голова...
— Ну уж не такая она у меня страшная, как у покойника.
— Точно такая же: череп, облеченный плотью.
— Так выходит, святой отец, миленький, что череп мой и я — все одно? И я и есть все эти кости, одна к другой прилаженные, как я в кукольном театре видела? Выходит, коли я танцую, так это скелет танцует? А когда сплю — скелет спит? У, хреновина! А когда умру, возьмут мои несчастные косточки и в землю бросят?
— Именно — как никому не нужную вещь.
— Значит, коли умрет такая, как я, бедолага, все равно будет в понятии, что вот, мол, я умерла, и вспоминать Пудет, как жизнь прожила? А где Ж у нее, у :)той бедолаги, душа скрывается? В груди ли, в голове? И когда одна мутузит — так это, значит, сама душа орет и кулаками машет?
Назарин ответил на ее вопросы касательно души по иозможности просто и доступно столь косному уму, и так они и беседовали вполголоса весь вечер, наскоро перед этим искусив и не обращая никакого внимания на соседей, которые, по счастью, обращали на них внимания не больше.
Фантазия Андары, возбужденная вынужденным бездействием, разыгралась; она хотела знать все, проявляя при этом свойственную ученому любознательность, которую славный клирик отнюдь не всегда мог удовлетворить. Она желала знать, как это так рождается вдруг на свет этакая «бедолага», и как это цыплята вылупляются — все как один, вылитые петух и курица... Почему вдруг тринадцать — дурной знак, а найти подкову на дороге — к счастью... Необъяснимым представлялось ей, что каждое утро восходит солнце, что час часу равен и что зимний день каждый год обязательно короче летнего... И где прячется ангел-хранитель, пока «бедолага» еще девчонка, и отчего ласточки осенью улетают на юг, а потом возвращаются — и все в одно гнездо?.. А разве не дивно, что двойка всегда приносит удачу, но нет хуже, когда в комнате горят две свечи?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63