За этим двором шел другой — поменьше, и центре которого находился колодец. Глухие, высокие стены, ворота и дворы делали усадьбу похожей на крепость или цитадель. Вскоре Назарин увидел и башню, которую наметил уже издали — она оказалась гигантской голубятней, вокруг которой кружились парами тысячи красивых птиц.
Сняв с плеча ружье, кабальеро отдал его слуге и велел тому удалиться, сам же сел на каменную скамью.
Первые фразы, которыми обменялись бродяга нищий и сеньор де Бельмонте, могли бы показаться более чем странными и необычными:
— А брось я тебя сейчас вот в этот самый колодец — что стал бы ты делать?
— Что стал бы я делать, сеньор? Утонул — будь там Вода, а нет — разбился бы насмерть.
— И как полагаешь? Могу я это совершить?.. Что ты Вообще обо мне думаешь? В деревне небось говорят, что хуже меня на свете нет.
— Поскольку, сеньор, я привык всегда говорить только правду, скажу, что мнение о вас не» очень то хорошее. Но котел бы верить, что и при крутом нраве у вас вполне Может быть благородное сердце и честная душа христианина, любящая и богобоязненная.
Услышав подобный ответ, кабальеро вновь взглянул на Охранника так пристально и с таким жгучим, что Назарин не знал, что и подумать, и даже смутился.
VII
Неожиданно Бельмонте набросился на слуг, которые упустили и не смогли поймать козу, сжевавшую розовый куст. Он кричал, что доберется до этих увальней и лежебок, до этих вероотступников, этих коварных бедуинов, мерзких зулусов и уж тогда — берегитесь! — снимет с них скальпы, отрежет уши и выпотрошит живьем. Назарин было вознегодовал, но сдержался. «Уж если он так обращается со слугами, которые все равно что свои,— думал он,— то что же ждать от него такому жалкому бродяжке? Поистине — чудо, что кости у меня пока целы». Кабальеро вновь подсел к нему, все еще отдуваясь и пыша жаром, как вулкан, выбрасывающий после извержения шлак и раскаленные газы.
— Этот сброд кого хочешь выведет из терпения. Словно нарочно докучают мне своей дуростью. Жаль, право, что прошли те времена, когда любого из этих выродков можно было вздернуть на первом суку!
— Сеньор,— сказал Назарин, решившись наставить и по-христиански усовестить благородного кабальеро, не думая о тех наиплачевнейших последствиях, которые это может возыметь,— сеньор, думайте обо мне что вам угодно, но я негодую и не могу не заявить вам, что подобное обращение со своими слугами противно христианскому духу и общественным устоям, ибо это варварство и низость. Конечно, вы можете пренебречь словами человека, который нищим пришел и нищим уйдет из вашего дома. Но знайте: слуги — тоже люди, а не твари бессловесные, и такие же чада божий, как вы, сеньор, и у них тоже есть достоинство и честь, как любого феодального сюзерена, будь то во времена прошедшие, настоящие или будущие. Сказать вам все это повелевает мне моя совесть, теперь же — позвольте уйти.
Сеньор де Бельмонте вновь внимательно оглядел своего собеседника: лицо и одежда, босые ноги и замечательной формы череп, речь образованного человека, так не вязавшаяся с его жалким видом,— все это вызывало у хозяина усадьбы неподдельное изумление.
— Послушай-ка, переодетый мавр или мнимый нищий — уж не знаю, скажи лучше, где ты выучился говорить, да еще так складно, обо всех этих вещах?
И, не выслушав ответа, он поднялся и властным жестом приказал страннику следовать за собой.
— Пойдем... Хочу я тебя прежде кое о чем попытаты Он провел Назарина в просторную комнату, уставленную старинной ореховой мебелью: креслами и столами, резными ларями и посудными горками; усадив странника, он сел и сам, но тут же вскочил и принялся расхаживать взад-вперед, проявляя признаки нервного возбуждения, которые привели бы в трепет кого угодно, кроме Назарина.
— Какая мысль... какая мысль!.. А если?.. Нет, не может быть!.. Но почему нет — может! Разрази меня гром — может. Такие ли еще чудеса бывали... Проклятье! Ведь мне с самого начала показалось... Нет, меня не проведешь... О, Восток! Вот где истинное величие!.. Вот где жизнь истинно духовная!..
Не переставая восклицать, он ходил по комнате, то и дело останавливаясь и пронзая взглядом дона Назарио, который уж и не знал, что думать: хозяин Ла-Корехи ему то величайшим оригиналом, какого еще свет, пожалуй, не видывал, то утонченно-жестоким тираном, который играет со своим пленником, как кот с мышью, втайне готовя ему лютую смерть.
«Сробей Я сейчас, подумал наш герой,— и меня ждет бесславная и глупая погибель. Что ж, воспользуемся случаем, и уж если этот свирепый исполин замыслил учинить надо мной варварское насилие, пусть прежде выслушает слово божие».
— Господин мой, брат мой,— сказал он, подымаясь, обычным своим спокойным, увещевающим тоном,— простите, что осмеливаюсь равнять свое ничтожество с вашим неличием, но так повелевает мне Христос; я должен сказать и скажу. Зрю пред собою Голиафа, но не страшусь, смело иду на него со своею пращою. Долг мой и призвание мое — унощевать и остерегать заблудших, и меня не пугает розный вид того, перед кем я говорю; пусть скромно мое обличье, но я тверд в вере и заветы ее несу всем страждущим и нуждающимся. Не устрашит меня и страдание, и если суждено мне принять муку за правдивую мою речь, приму ее с радостью. Но прежде хочу открыть вам глаза на смертные грехи ваши, ибо жестоко оскорбляете вы господа своею гордыней, и если не исправитесь, не спасут вас ни
^родное имя, ни титулы, ни богатство, ибо все суета, кий камень, ко дну влекущий. Гнев — величайшее зло, ибо питает прочие грехи и лишает душу выдержки, поной дабы противостоять искушениям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63