..» Есть же и в этом какое-то милосердие, а? Ну нравится ей, шельме, хорошо поесть, винцо посмаковать. Так как ей в этом откажешь?.. Драться ей хочется? Пусть дерется... Невинные забавы. Старику ведь что ребенку — игрушки подавай. Эх! Когда было мне годков поменьше, другие страсти одолевали... девчонки смазливые и прочее... Ну, уж тут я себе навсегда заказал... Нет, нет... не в том дело! Просто сказал: хватит! Поскучай, потомись... Так что остались мне пустячки: добрый ужин, бокал вина, сигара да вот своих, бывает, прибьешь... Нет, сеньор, я плоти своей спуску не даю! Вы уж замолвите за меня словечко. Это просто счастье для всех нас, простых смертных, что есть на свете такие безгрешные как вы, само совершенство, которые всегда за любого заступится и добродетелями своими неслыханными и себя, и других спасают.
— Нет, нет, это не в счет.
— В счет, в счет, если, конечно, и каждый из нас тоже сам за себя постарается. Я-то знаю, что говорю... Так что пусть паломничество ваше, пресвятой отец, послужит к вашему совершенству, и дай вам господь силы в вашем святом и похвальном деле... Прощайте, прощайте...
— Прощайте и вы, расстанемся здесь,— сказал Наза-рин, когда они подошли к самым воротам.— Да, чуть не забыл: моя котомка осталась там, у колодца.
— Да, да, ее уже несут,— ответил Бельмонте.— Я приказал положить туда кое-какую провизию, не помешает, поверьте мне; хоть, я знаю, вам больше по вкусу черствый хлеб и лесные коренья, надо иметь с собой и что-нибудь посолиднев — мало ли случится прихворнуть...
Он хотел было приложиться к руке странника, на Назарин — надо сказать, не без труда — отнял руку, и они распрощались на лужайке перед домом с величайшей друг к другу почтительностью. Увидев, что сторожевые псы бродят тут же без привязи, дон Педро распорядился посадить их на цепь и попросил Назарина подождать.
— К моему величайшему сожалению,— сказал он,— вчера по недосмотру этого канальи собаки покусали вас и тех двух святых женщин, что вас сопровождают.
— Но эти женщины не святые, наоборот...
— Не скрытничайте, не скрытничайте, святой отец... Будто я не читал об этих двух особах во всех европейских газетах!.. Одна — знатная дама, канонисса из Тюрингии; другая — та, что босиком,— суданская принцесса...
— Боже, какая несусветица!..
— Но так писали в газетах!.. Впрочем, из уважения к вашему инкогнито... Прощайте. Собаки уже на при-
ВЯЭИ.
— Прощайте... Да вразумит вас господь,— сказал Наварим, не желавший больше ни о чем спорить и думавший только о том, как бы поскорее унести ноги.
Сгибаясь под тяжестью набитой съестным котомки, запыхавшись, появился он в роще, где ждали Лндара и Беатрис. Едва завидев его, обе женщины, не находившие себе места, пока он отсутствовал, выбежали ему навстречу вне Себя от радости — они и не чаяли уже, что он вернется из Корехи, а тем более живой и невредимый. Радость их и удивление поистине не знали границ. По первым же Словам Назарина они поняли, что ему есть что, а набитая доверху котомка еще больше возбудила их. С ними была и незнакомая Назарину старуха сенья Полония, землячка Беатрис, жившая от Новой Севильи. Возвращаясь через рощицу со своего, где сажала репу, она заметила и посудачить.
Ну и барин, ну и человек, право, удивительнейший этот дон Педро! — рассказывал клирик, усевшись после того как Апдара помогла ему снять и занялась изучением ее содержимого.— Никогда не пи напал ничего подобного. С ОДНОЙ стороны — человек (урной, опутанный сетями порока; с другой — учтивей благороднейший, добрейший. Образованности ему не мать, любезности, тонкости — в преизбытке тоже, а уж в упрямстве, точно, никто его.
— Да, матерый старик,—сказала Полония, вязавшая между делом чулок.— А норовистый — что твоя коза. Говорят, жил он долго в бусурманских краях, а как сюда вернулся, стал всю религию да телологию изучать — поневоле ум за разум зашел.
— Вот и я то же говорю. Не все у него в порядке. А какая жалость! Верни ему, господи, рассудок!
— Со своими-то Бельмонте со всеми переругался — и с двоюродными, и с троюродными. Ну, они его с глаз подальше, здесь держат. Да, что и говорить, любит, безбожник, свою утробу потешить и юбки ни одной не пропустит. Но сердце у него, точно, доброе. Говорят, если подъехать к нему насчет религии — нашей ли, христианской, или какого там идолопоклонства,— тут уж он сам не свой: оттого ведь, что свитым списанием обчитался, помутнение на него и нашло.
— Несчастный... Поверите ли, дочери мои, усадил он меня с собой за стол, и видели бы вы эту роскошь: посуда — прямо кардинальская! А яства какие!.. А потом все укладывал спать на ложе красоты неописуемой... Мне такое и не снилось!..
— А мы-то думали — изобьет вас злодей до полусмерти!
— Так вот, слушайте дальше... Взбрело ему в голову, что я епископ, нет, не епископ даже, а патриарх, и что родом я из Альхесираса... или иначе — из Месопотамии, и что зовут меня Эадра... А вас называл канониссами... Как ни пробовал я разубедить его — какое там...
— Да уж видно, что не худо живется этому господину,— вмешалась Андара, любовно достававшая гостинцы из сумы.— Кровяная колбаса... язык... окорок... Господи боже, прямо слюнки текут!.. А это что? Ну и пирожище — целый жернов. А дух-то, дух-то какой!.. Сосиски, колбаски и кулебяки — целых три!..
— Спрячь, спрячь,— сказал Назарин.
— Сейчас спрячу; ну, а уж в обед снимем пробу.
— Нет, дочь моя, это не для пробы.
— Как так?
— Это для бедных.
— Да разве ж есть кто беднее нас?
— Напротив, мы богаты, ибо располагаем великими дарами христианского смирения, коего запасы неистощимы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63