Все же остальное выдавало неряшливость и полное отсутствие какого-либо кокетства. Она встретила нас открытой, радушной улыбкой, а на вопрос моего приятеля о том, как идут дела, ответила, что по горло сыта своим беспокойным хозяйством и мечтает о дне, когда наконец бросит все, а сама уйдет к «сестричкам» или еще куда-нибудь, где найдется добрая душа, которая ее приютит; в собственном доме она превратилась просто в рабу, потому что нет ничего хуже, чем торговаться с бедняками, особенно если по натуре вы (как и она) человек мягкий и сострадательный. У нее же (по ее собственным словам) просто язык не поворачивался просить у людей то, что ей причиталось, и, естественно, вся эта шушера вела себя в ее доме, как в покоренной стране: кто хотел — платил, кто не хотел — не платил, а некоторые так и вовсе съезжали, прихватив что-нибудь с кухни или с вешалки. Что ж, приходилось кричать, надсаживаться — что было, то было; но много ли возьмешь криком, и хоть народ ее и побаивался, а все поворачивал по-своему, потому как хоть глотка у нее и луженая (в это, впрочем, легко верилось) и язык острый, но на деле любому дураку ничего не стоило отнять у нее последний кусок, обвести вокруг пальца и оставить с носом. Подробное описание своего характера, полное самой неподдельной искренности, она завершила, сообщив, что за двадцать с лишком лет в этом курятнике, накормив и обогрев столько разного люда, она не скопила себе и двух песет, чтобы хоть поболеть со спокойным сердцем.
Но тут рассказ Баланды был прерван появлением шумной компании из четырех женщин в масках — я имею в виду не картонные или тряпичные принадлежности масленичного гулянья, а их аляповато размалеванные лица: толстый слой белил, полыхающие кармином щеки, кроваво-красные губы, мушки, густо-черные брови, прочая устрашающая раскраска и даже ловко подрисованный «томный взор». Особы эти распространяли вокруг себя сильный запах дешевых духов, и по нему и по репликам, которыми они обменивались, мы сразу поняли, что перед нами — представительницы самой развращенной и обтерханной части рода человеческого. Поначалу их можно было принять за ряженых, а разрисованные лица — за своеобразный грим. Таково было и мое первое впечатление, но я быстро догадался, что и белила и румяна для этих существ — дело самое обыкновенное, ведь и вся их жизнь — своего рода гулянье. Уж не знаю, чего они не поделили и что привело их сюда, потому что все четверо и Чамфа (одно из ласковых прозвищ сеньоры Баланды) кричали наперебой и с таким то воинственным, то комичным пылом наскакивали друг на дружку, что нельзя было понять ровным счетом ничего. Похоже, речь шла о каких-то булавках и о каком-то мужчине. Но что случилось с булавками? И кто был этот мужчина?..
Утомленные шумом и гамом, мы вышли на внутреннюю галерею, где в большом ящике с землей росла чахлая уличная травка, гвоздики и еще какие-то полузасохшие от жары кустики; на перилах сушились овчины и циновки. Мы прогуливались взад-вперед с осторожностью, сомневаясь, выдержит ли нас это вконец расшатанное строение, как вдруг одно из выходивших на галерею окон распахнулось и в узком проеме показалась человеческая фигура, которую я сначала принял было за женщину. Но перед нами был мужчина. Мы догадались об этом скорее по голосу, чем по внешности. Не замечая нас, он принялся громко звать сеньору Баланду, которая поначалу не обратила на него никакого внимания, так что мы с приятелем могли некоторое время спокойно разглядывать незнакомца.
Он был средних лет или, вернее, походил на рано состарившегося юношу: худое, изможденное лицо, орлиный нос, черные глаза, смуглая кожа, гладко выбритый подбородок — словом, законченный семитский тип, самый настоящий мавр, только без бороды. Одет он был в широкий черный балахон, в котором я скоро распознал сутану.
— Неужели этот человек — священник?— спросил я у приятеля.
Утвердительный ответ заставил меня еще пристальнее вглядеться в незнакомца. Да, несомненно, посещение «дома амазонок», как я мысленно окрестил его, давало богатую пищу для этнографического исследования — столь разнообразны были представители собравшихся здесь человеческих рас: цыгане и кастильцы-медовщики, гулящие, принадлежавшие, очевидно, к какой-то еще не известной ветви человекообразных, и этот мавр в своем черном одеянии — более невероятного смешения мне никогда еще не приходилось видеть. И в довершение всего, мавр... проповедовал Святое писание.
В нескольких словах приятель мой рассказал, что семитского вида клирик обитал в той части дома, окна которой выходили на улицу; комнаты тут тоже оставляли желать лучшего, хотя имели отдельный вход и не сообщались с остальными владениями сеньоры Эстефании, кроме как через помянутое оконце и заколоченную дверь в коридоре. Таким образом выяснилось, что священник вовсе не принадлежал к дружной семье постояльцев достославной амазонки. Последняя откликнулась наконец на зовы своего соседа, и мы стали свидетелями диалога, который я, благодаря своей исключительной памяти, воспроизвожу слово в слово:
— Вы еще не знаете, что со мной случилось, сенья Чамфа?
— Прости, господи, нас, грешных! Что у вас опять за напасти?
— Так вот — меня обокрали. Сомнений больше нет. Я подозревал это еще с утра, потому что слышал, как Сиона роется в моем сундуке. Потом она пошла за покупками, а в десять, когда я увидел, что ее все нет, я почувствовал, что мои подозрения превращаются в уверенность. Сейчас уже одиннадцать (по крайней мере я так думаю: часы ведь она тоже унесла), и никаких сомнений не осталось: меня обокрали — это факт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63