Это был тот из арестантов, которого мы окрестили Святотатцем; ОН единственный не принимал участия в издевательстве клириком, молча наблюдая за происходящим. По-прежнему лежа в своем углу, он сказал:
А по мне, так изгиляться и мордовать беззащитно много ума не надо; не по-благородному это, да что там — только сволочь последняя такое может. Правда она правда и есть: что видит человек, то и говорит, уж так природой заведено, Вот так вот... а что я за свои слова всегда постою, сами знаете.
— Помолчал бы,— ответил ему один из буянов,— ты-то птица известная. Глядите, какой заступник у этого дуралея выискался!
— Хочу и заступаюсь, и за честь почитаю,— угрюмо сказал первый, медленно подымаясь.— Потому как хоть я и пропащий, но слабого всегда защищал, лежачего не ударил и последним куском, ежели надо, поделюсь. Не от хорошей жизни все мы такие, но если от нужды и позарился на чужое, так хоть к другому жалость поимей.
— Молчи, пустозвон, только и хватает тебя, что друзей своих поносить,— сказал Отцеубийца,— все-то он святошей прикидывается. А почему, поинтересуюсь я, этот храбрец все по церквам шастает — в церкви оно, конечно, спокойнее: богородица-то смолчит, когда с нее ризы серебряные снимают, да и дароносица караул не закричит* Что бы с тобой без нас стало, отродье неблагодарное? Ишь какой грозный, и еще бахвалится!.. Помалкивай лучше, а не то я!..
— Храбрись, храбрись — знаешь, что у меня ножа под рукой нет. Это на тебя похоже. Хотел бы я на тебя там посмотреть, на воле с тобой свидеться, уж я б тебе втолковал, что над кротким да беззащитным, который и мухи не обидит, над таким измываться только трус подлый может, вроде тебя — ублюдок, выродок поганый!
Яростно бросились они друг на друга, и все остальные поспешили разнять их.
— А ну пусти! — кричал Отцеубийца.— Я из него душу выну!
— Визжи, визжи — знаешь, что не пустят... Меня долго просить не надо — выпущу кишки, дак ведь даже воронье жрать не станет.
И гордо, с вызывающим видом встав посреди камеры, Святотатец продолжал:
— Ну-ка, а теперь, господа, лучше помолчите да послушайте, что я вам скажу. Так вот: зарубите каждый себе на носу, что этого доброго человека я беру под свою защиту — все равно как родного отца-батюшку; хочу, чтоб все знали, что среди этого ворья, голи этой тюремной есть один честный вор, в ком жива еще душа христианская и кто заступится за этого кроткого, который молчит, когда вы измываетесь, терпит, когда бьете, да еще и прощает вам все. Злобствуйте, а только я так скажу: этот человек — святой, а кто сомневается, будет со мной дело иметь. Ну что, мазурики, кто супротив меня слово скажет? Выходи поодиночке или все вместе — вот он я!
Слова эти были сказаны с таким патетическим пылом, что все приумолкли, оробело вглядываясь в лицо Святотатца, смутно различимое в лунном свете. Кто поспокойнее, отшучивался. Отцеубийца кусал губы, перемежая брань ворчливыми угрозами. Растянувшись на полу, как беспечная дворняга, он процедил:
— Шуми, шуми, детка, авось конвойные войдут, как всегда, я виноватым окажусь и поплачусь за чужие грехи.
— Шумишь-то ты, дурья голова,— отвечал Святотатец, победно расхаживая по камере.— Знаешь, что за твои дела всегда я в ответе, вот и заводишь свару... Но мое-то слово крепкое: святой он, божий человек, пусть каждая сволочь это запомнит; прочистите уши и послушайте хорошенько — святой, и кто его пальцем тронет, будет иметь дело со мной — и здесь и где угодно.
В конце концов жандармы услышали шум в камере и явились, чтобы навести порядок.
— Да это мы так, шутим,— сказал Отцеубийца.— Все священник проклятый — вздумал тут проповеди читать, спать не дает.
— Врешь,— решительно вмешался Святотатец.— Священник тут ни при чем. Это я проповедовал.
Пригрозив причастить всех по-свойски, жандармы быстро утихомирили беспокойную ватагу, и в тюрьме воцарилась уставная тишина. Прошло много времени, и когда Отцеубийца и его приспешники уже храпели вовсю, моренные тяжелым сном, каким забываются обычно после тестовой выходки, Назарин перебрался на то место, где икал Святотатец. Тот подвинулся, не произнося ни слона — так, словно некое суеверное благоговение сковало ему уста. Клирик, почувствовав его замешательство, сказал:
— Один бог знает, как я благодарен тебе за помощь. Но не хочу, чтобы ты пострадал из-за меня.
- Оно, сеньор, как-то само собой получилось,— церковный вор.— Не благодарите — не стоит.
— Ты проникся состраданием ко мне; ты возмутился, как жестоко обходятся со мной. Значит, душа твоя
«им ни совсем развращена, и ты можешь спастись.
— Сеньор,— и в голосе Святотатца прозвучала неподдельная горечь,— я плохой, очень плохой и не заслуживаю даже, чтобы вы со мной говорили.
— Неужто и вправду ты такой плохой?
— Хуже не бывает.
— Ну-ка, ну-ка... Сколько раз тебе приходилось воровать... наверное, четыреста тысяч раз, не меньше?
— Ну, уж не столько... В храме только три раза, да и то какую-то мелочь... посох святого Иосифа.
— А убийства? Восемьдесят тысяч убийств, правда?
— Да нет, всего два: первый раз это была месть — меня оскорбили; а потом — от голода. Нас тогда было трое, и...
— Дурная компания никогда до добра не доведет. Скажи, а вот сейчас, когда ты вспоминаешь свои злодеяния, радуешься в душе?
— Нет, сеньор.
— Они тебе безразличны?
— Тоже нет.
— Тебе больно?
— Да, сеньор... Иногда словно защемит что-то внутри... Но когда нас много и каждый говорит и делает дурное, глядишь — и уже отпустило... Но бывает, оно подолгу не унимается... А вот как сегодня, такого еще не было...
— У тебя мать есть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63