Пузанчик (а уж он-то человек ученый и каждый вечер читает газеты) говорил ей, что насчет ада и чистилища это все враки, и Сладкий Сок с ним соглашался.
— А кто такой Сладкий Сок, дочь моя?
— Есть один: был дьячком, учился на священника; все гимны знает, даже отходную. А потом ослеп, бедняга, и пошел по улицам песни петь; есть у него одна развеселая, и кончается так: «...и любови сладкий сок» — ну и прозвали...
— Что ж, может быть, сеньор Сладкий Сок лучше меня знает...
— Нет-нет, святой отец, родненький... Уж куда ему до вас!.. Что сравнивать!.. Этот-то, про которого я говорю, отпетый малый — такая липучка. Живет он с одной из наших — с Хамелией, длинная такая, голенастая, одни кости. А прозвище у нее оттого, что была она когда-то вроде как художницей и звали ее «дама с камелиями».
— Хватит, ни о камелиях, ни о хамелиях не желаю больше слышать. Отринь все мысли об этих жалких людях и подумай об очищении своей грешной души — а это задача не из легких. Попробуй уснуть, я же, сидя на этом табурете и прислонясь к стене, дождусь утра, ибо уже вижу первые лучи его светлого лика.
Уснули они или нет — неизвестно, но оба умолкли, и в комнате, куда сквозь щели в ставнях летели уже стрелы лари, воцарилась тишина. Еще немного — и в полутьме обозначилась вся убогая обстановка, проступили привычные дневные краски. Спустя какое-то время Андара крепко кинула, а когда проснулась, на дворе стоял день, и в комнате никого не было. Шумная жизнь дома: крики во дворе, брань постояльцев за стеной, громовой голос Баланды, доносившийся с кухни,— испугала ее. И хотя хлопанье дне рей, шаги и голоса свидетельствовали лишь о том, что все и доме идет своим чередом, в голове у несчастной Андары помутилось, повсюду ей мерещились страхи, и она твердо
решила лежать на своем тощем тюфяке, не шевелясь, не кашляя, не чихая и дыша не чаще, чем нужно, чтобы не задохнуться,— не дай бог какая-нибудь оплошность выдаст ее присутствие в комнате священника.
Но бодрящий страх оказался слабее дремотного изнеможения, и она вновь впала в тяжелое забытье, из которого ее вывел Назарин: он тряс ее за плечи и, когда она очнулась, предложил вина. О господи, с какой жадностью она его выпила и каким вкусным оно ей показалось! Потом он промыл ей раны тем же средством, которое до того было употреблено внутренне, и девица приняла это лечение с таким воодушевлением и с такой верой — ведь она сама тысячу раз видела, сколь оно действенно,— что одной этой веры хватило, чтобы несчастная воспряла духом. Сознание собственной беззащитности и грозящей отовсюду опасности вдохновили ее на массу остроумных уловок; одна из них состояла в том, чтобы объясняться с доном Назарио исключительно знаками — голос ее ни в коем случае не должен был достичь ушей не в меру любопытных соседей. Так они и переговаривались с помощью гримас, выражавших то умиление, то гнев, и, разумеется, Андаре было не просто объяснить на столь несовершенном языке кое-какие тонкости относительно похлебки, которую собирался готовить добрый клирик. Пришлось прибегнуть к изустному слову, сведя его до еле различимого шепота, но в конце концов взаимопонимание было достигнуто. Назарин приобрел драгоценные кулинарные познания; больная же, съев бульону с гренками, пусть не слишком наваристого, но пришедшегося ей по вкусу, заметно приободрилась и даже как-то приосанилась. Исполнив долг милосердия и гостеприимства, Назарин ушел, заперев за собой дверь и оставив раненую девицу наедине с ее смятенными мыслями да с мышонком, который шнырял под топчаном, подъедая хлебные крошки.
III
Так и провела она остаток дня — одна-одинешенька в славном жилище нашего героя, который явно не спешил возвращаться. К вечеру обычная для всех преступников недоверчивая подозрительность овладела бедной женщиной. «А ну как этот добряк меня выдаст,— твердила она про себя, не в силах думать ни о чем, кроме вожделенной безопасности.— Как знать, как знать... одни его считают за
1ЯЯ
святого, другие — за плута, да еще какого... Не знаешь, на какую карту и поставить... У, хреновина чертова! Да нет, не верю, чтоб он мог меня выдать... Другое дело, коли его спросят, тут уж он точно скажет: здесь она... такой ведь никогда не соврет, даже чтоб человека спасти. Ох уж мне эти святые! Если и правду говорят, что есть ад, где всяких бедолаг головешками мутузят,— туда бы и отправить всех этих правдивцев, из-за которых человека могут жизни лишить или в тюрьму упечь!»
Вечером ей пришлось пережить приступ ужасного страха: рядом с окном, на галерее, послышался голос Баланды. Она разговаривала о чем-то с другой женщиной, в которой по привычке ежеминутно отхаркиваться Андара узнала Хамелию. А уж эта Хамелия — упаси боже! Ей бы только во все нос совать, вот уж точно сорока болтливая! Посудачив вволю, Эстефания стукнула раз-другой в окно, но так как хозяин не отозвался, обе кумушки удалились. Потом еще несколько раз кто-то стучал, прибегали соседские мальчишки, что, вообще, было делом обычным — жившая поблизости беднота частенько навещала того, кто называл себя другом и опорой бедных. С наступлением сумерек вконец измученная тоскливым ожиданием и страхом злосчастная девица желала только одного — возвращения клирика, чтобы узнать наконец, можно ли, пребывая в этом мрачном заточении, рассчитывать хотя бы на соблюдение тайны. Минуты казались ей вечностью; было уже почти совсем темно, когда в дверях показался священник; женщина была готова разразиться бранью, но радость при виде его вмиг рассеяла ее досаду и раздражение.
— Я вовсе не собираюсь давать тебе отчет в том, куда я хожу и чем занимаюсь,— отвечал Назарин, сразу же подвергшийся не очень-то щепетильному допросу своей протеже (назовем ее так).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63