вполне довольный своей привольной бедностью, принимая без лишних уговоров то, чем его потчевали, но и не прося ничего сам; чувствуя, как бегут от него мелкие заботы и вожделения; не стремясь к земному, не сожалея о том, что так волнует многих,— всю его собственность составляли надетая па нем рубаха да молитвенник, подаренный взамен старого приятелем. Словом, он пребывал в райских сферах чистого блаженства, и что за дело было ему, человеку с кристально чистой совестью, до житейских треволнений; он и не вспоминал ни о сгоревшем пансионе, ни об Андаре, ни об Эстефании, ни о чем ином с теми людьми и с тем домом, пока однажды ранним утром не получил бумагу, предписывавшую ему явиться I в суд, чтобы дать показания по делу некоей сомнительного поведения девицы по имени Ана де Ара и проч., и проч.
— Что ж,— сказал он, надевая сутану и шапочку и готовый без промедления исполнить свой долг перед правосудием,— к тому дело и шло. И что же могло статься с этой самой Андарой? Неужели ее все-таки схватили? Итак, открою им всю правду, всю, кроме того, что меня не касается, со мной не связано и не имеет отношения к гостеприимству, которое я оказал несчастной женщине.
Не приходится сомневаться, что приятель Назарина, которому тот в двух словах изложил суть дела, выслушал его с весьма мрачным видом и с изрядной долей пессимизма высказался о возможных последствиях этой неприглядной истории. Но Назарин не принял его пророчества близко к сердцу и отправился па свидание с представителем правосудия, который принял его очень вежливо и провел допрос с деликатностью и уважением, подобающим при общении с лицом духовным. Будучи человеком неспособным сказать и слова лжи (но серьезному ли, по пустячному ли поводу), человеком, решившимся быть правдивым не только по долгу христианина и священнослужителя, но прежде всего потому, что искренность была для него неизъяснимой усладой,— Назарин обстоятельно и точно изложил следователю случившееся, дал на все вопросы ясный и точный ответ и наконец с невозмутимым достоинством подписал свои показания. Насчет совершенного Андарой преступления, свидетелем которого он не был, он великодушно промолчал — никого не обвиняя и не защищая, сказал только, что о местонахождении девицы ему ничего не известно, так как она скрылась в тот самый вечер, когда случился пожар.
Он покинул суд крайне довольный собой и был настолько погружен в любование своей незапятнанной совестью, что не отдавал себе отчета в том, что к концу допроса следователь уже не был столь доброжелателен и поглядывал на него с жалостью, с презрением, чуть ли не со скрытой угрозой... Впрочем, вряд ли придал бы он этому значение, даже если бы и заметил. Когда Назарин вернулся, приятель его вновь не удержался от мрачных прогнозов: зачем, сетовал он, надо было прятать у себя эту наглую потаскушку; теперь же ясно, что не только в глазах толпы, но и перед самими судейскими Назарин явится отнюдь не человеком, снедаемым пламенной жаждой творить добро, а попросту укрывателем, из чего следует, что необходимо принять меры против возможного скандала либо придумать какую-нибудь уловку, на случай если таковой все-таки разразится. Подобной заботливостью доброжелательный клирик не давал Назарину покоя. По натуре своей это был неугомонный хлопотун, человек с немалыми связями и особенно деловитый, когда речь шла о делах, его не касавшихся. Он повидался со следователем и вечером того же дня с неописуемым наслаждением сразил Назарина следующим монологом:
— Послушайте меня, мой друг, ведь между друзьями все должно быть начистоту. Душа ваша витает в безмятежности, и вы не замечаете, что над вашей головой сгущаются грозовые тучи... да, да, сеньор, грозовые. Так вот: следователь, наиблагороднейший, кстати сказать, человек, первым делом спросил, в своем ли вы уме, на что я ответил, что это мне не ведомо... Посудите сами — будь вы в здравом рассудке, ваше поведение тем паче уму непостижимо. О чем, позвольте спросить, думали вы, когда приютили в своем доме это ничтожное существо, эту развратную тварь, эту ...? Ради всего святого, дон Назарин! Знаете ли вы, в чем нас обвиняют? Ии много ни мало как в том, что вы состояли в предосудительных, гнусных отношениях. Какой СТЫД, мой друг, какой позор! Знаю, знаю, что это ложь. Мы-то с вами старые друзья!.. Разумеется, вы неспособны... да и вздумай демон сладострастия смущать вас, он, безусловно, избрал бы сосуд посимпатичнее... Впрочем, оставим это!.. Что мне до этих пустых сплетен!.. Но знаете ли вы, как страшна клевета? Опозорить человека несложно, но труда, величайшего труда стоит рассеять заблуждение, ибо злоречие спивает гнездо во всех сердцах, передается от уст к устам, в оправдания же никто не верит и никто не замолвит за вас слово. Зол и коварен по природе человек, и род людской от века просит одного: отпустите Варавву и распните Христа... Но и это не все: вас обвиняют в соучастии в поджоге.
— В поджоге! Меня!..— воскликнул дои Назарио, скорее изумленный, чем испуганный.
— Да, да, сеньор, поговаривают, что это исчадие ада подожгло вашу комнату, и впоследствии, по естественнонаучным законам, огонь распространился на остальную часть дома. Я-то, что вы неповинны ни в этом, ни в прочих белмакониях, но будьте готовы, что вас затаскают от Ирода И Пилату и будут допрашивать и обвинять в таких злодеяниях, при одной мысли о которых волосы становятся дыбом.
И в самом деле, могло показаться, что волосы его, пока он говорил, шевелятся от ужаса; Назарин же слушал все эти зловещие прорицания по обыкновению невозмутимо.
— И последнее, мой дорогой Назарио:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63