— Ну а ваши коллеги не намекали вам, что в ваших речах есть что-то еретическое?
— Нет, сеньор. Я редко говорю с ними, да и они со мной не часто заговаривают; но те, с кем я имею обыкновение беседовать, знают меня слишком хорошо, чтобы считать еретиком.
— И у вас есть лицензия?
— Да, и никто и никогда не думал лишать меня ее.
— Вы часто служите?
— Каждый раз, как меня просят. Я не привык обращаться в незнакомые приходы. Чаще всего я служу в Сан-Каэтано, а иногда в церкви Дель-Оливар. Но, конечно, далеко не каждый день.
— И вы обходитесь только этим заработком?
— Да, сеньор.
— Что ж, живете вы, уж извините, небогато.
— Да, это так, но я не ропщу, и это придает мне силы. За благами я не гонюсь: когда у меня есть что поесть, я ем, а нет — обхожусь и так.
Он сказал это с неподдельным простодушием, настолько чуждым всякой позы, что мы с приятелем были тронуты... да, глубоко тронуты! Впрочем, все еще было впереди.
IV
Мы задавали вопрос за вопросом отцу Назарину, и он отвечал нам на них, ничуть не раздражаясь нашей. Не было в нем и обычной напыщенности человека, «желавшегося в центре внимания, человека, у которого, как ) теперь выражаются, «берут интервью». Вслед за сардинами Эстефания принесла ему отбивную, скорей всего говяжью, но весьма сомнительного вида; однако он отказался, несмотря на уговоры амазонки, которая окончательно вышла из себя и вновь обрушилась на него с гневной бранью. Но ни брань, ни наши вежливые просьбы не заставили его изменить свое решение; отказался он и от вина, предложенного драконицей. Съев дешевую сдобную булочку и запив ее водой, он возблагодарил господа, пославшего ему дневное пропитание.
— Ну а завтра? — спросили мы его.
— Что ж, надеюсь, и завтра найдется для меня что-нибудь; а если нет, подожду до послезавтра — подряд два тяжелых дня выпадают редко.
Репортер пригласил его на чашку кофе, но Назарин, признавшись, впрочем, что кофе ему нравится, от предложения отказался. И только когда мы оба стали уговаривать его в самых прочувствованных выражениях, он наконец сдался; тут же поблизости мы зашли в маленькую, довольно неприглядную кофейню, где прислуживала все та же кривая лотошница, и, расположившись с возможным удобством за узким столом, завели долгий разговор о разных разностях, причем из суждений, которые высказывал наш собеседник, мы смогли заключить, что перед нами человек весьма образованный.
— Простите великодушно,— сказал я ему,— мне сейчас пришло в голову вот что. Вполне очевидно, что вы получили хорошее образование. Странно поэтому, что в вашем доме совсем нет книг. Либо вы не любите читать, либо вам пришлось расстаться со своей библиотекой в трудную минуту.
— Да, сеньор, книги у меня были, но я понемногу раздавал их друзьям, и наконец у меня остались только те три, что вы видели. Скажу вам от чистого сердца: любая книга, кроме церковных, хорошая ли, плохая ли, кажется мне неинтересной — так мало в них пищи для души и ума. Все, что касается Веры, запечатлено вот здесь — в моей душе, и никакие комментарии и толкования не скажут мне ничего нового. Все же остальное — к чему оно? Если человеку удалось прибавить к врожденному знанию хотя бы несколько мыслей, почерпнутых из общения с ближними, из наблюдений над обществом и Природой,— к чему доискиваться в книгах новых мыслей и поучений, которые лишь попусту смущают человеческий дух. От книг и от газет я держусь подальше. Все, что я знаю, я знаю твердо и в убеждениях своих крепок, ибо мои убеждения — это мои чувства, чей корень — сознание, цвет — разум, а плод — поступки. Вам кажется, я чересчур мелочен? Что ж, умолкаю. Скажу еще только, что книги для меня все равно что булыжник городских мостовых или пыль на проселочных дорогах. И когда я захожу в книжную лавку » вижу горы покрытой шрифтом и переплетенной бумаги или эту лавину газет на улицах, мне становится жаль бедняг, которые корпят с утра до вечера, сочиняя всю эту бессмыслицу, а еще больше — обманутое Человечество, которое изо дня в день усердно ее читает. И столько всего пишется, и столько всего издается, что рано или поздно Человечество, задыхающееся в лапах этого монстра — Печати, будет вынуждено упразднить ее. И первое, что падет,— это та кощунственная слава, те языческие лавры, которые дает звание литератора,— ибо так велико станет количество Скопившихся в библиотеках книг, что будет физически невозможно хранить их. И тогда имеющий глаза употребит Человечество все эти поэмы Повествующие о событиях важность которых утрачивается со временем, пока НС Исчезнет мопсе. Людская память — слишком маленькая кладовая для такой кучи исторического хлама. Да, сеньоры, приближается век, когда лишь настоящим будут жить люди, а от прошлого сохранят только немногие вечные истины, данные им в откровении. Все же остальное прекратится в мусор, в отбросы, попусту засоряющие умы и переполняющие здания. В эту годину,— продолжал он тоном, который не назовешь иначе как пророческим,— не ларь или кто-нибудь, словом, правитель мира, издаст указ, гласящий: «Все хранимое в библиотеках общественных и частных отныне объявляется пустым, ненужным и не имеющим иной ценности, кроме вещественной. Посему, а также учитывая мнение ученых о том, что бумага и все Пумагообразное, истлевая, превращается в наилучшее удобрение, повелеваем: все книги, будь то старые или новейшие, свозить на поля, где поселяне смогут использовать это пенное вещество, каждый в меру надела, который ему надлежит обрабатывать». Поверьте, так оно и будет: разлагающаяся бумага образует колоссальные залежи, подобные юлежам гуано 1 на островах Чинчас, и ее станут использовать, смешивая с другими веществами, ускоряющими
1 Гуано — высохший в условиях сухого климата помет диких птиц, используемый как удобрение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63