а почему бы и не съездить? В двадцать восьмом таки собралась. Хотя не это было просто— бери билет да садись в поезд. Многие знакомые «проваривали: сумасшедшая, выбрось из головы, вот увидишь, красные больше не отпустят, уведут в ГПУ, там тебе и конец! Я лишь посмеивалась в ответ: у меня у самой брат давным-давно красный, куда же это он меня уведет! Но какая-то тревога все же во мне проснулась, когда и один из майских дней мой вагон, простучав по стыкам всего десяток километров от нарвского вокзала по знакомой, поросшей разнотравьем насыпи, закатился возле Комаровки под красную арку, на которой красовались большие белые, с налетом ценности буквы СССР.
Россия, по словам людей сведущих, крепко изменилась. В Ленинграде самые роскошные магазины были закрыты, и изысканная публика исчезла. Но я никогда раньше в Петербурге не бывала, и по сравнению с нашей тихой Нарвой город оставался все же и шикарным Взять хотя бы гранитные набережные. Или стрелку Васильевского острова
величавой Невы, украшенные корабельными носами огромные столбы, которые зовутся ростральными колоннами,— все эти удивительные вещи, потрясшие меня, невозможно и перечислить. Виллу каждый день водил меня по городу, пока я не валилась с ног от усталости. Лида, жена его, потчевала как только могла. Родом из Изюма — вначале меня это страшно смешило, трудно было поверить, что можно какой-нибудь город и впрямь назвать просто изюмом,— Лида была полногрудой, невысокой и любила носить красные маркизетовые блузки; собственно, тогда у них и выбирать-то было не из чего, а толстые черные косы она складывала в круг на затылке, своей тяжестью они все время оттягивали голову назад, отчего Лида обретала эдакую горделивую осанку, хотя была она на самом деле чрезвычайно приветливой и сердечной. Они поженились в двадцатом году, когда брат воевал с эстонской дивизией на Украине. Хорошо, что у нас в Нарве не возникало затруднений ни с одним из местных языков, поэтому и с новостной могла объясняться, лишь отдельные украинские слова оставались непонятными.
Всегда, когда мы с Виллу оставались одни, он все старался выспросить что-нибудь о Нарве: что стало с том-то или как выглядит теперь то-то и то-то. Удивительно, что он эти моста помнил столь досконально; некоторые я даже не могла припомнить, и тогда Виллу начинал сердиться: как же это ты не знаешь? Постепенно я поняла, что внутреннее зрение у человека острее глаза. Что за нужда мне хранить все эти места с такой подробностью в памяти, коли я только что сама оттуда и вскоре вернусь обратно! О будничном не мечтают. Исподволь Виллу уже охватила неизбывная тоска; он все же на пять лет старше меня и целую вечность был оторван от дома. Я должна была в точности обсказать, как выглядит на улице Вестервалли Скетинг-ринк, где в прошлом катались на роликах, а теперь показывают фильмы, и устраивают ли еще по-прежнему в немецком обществе «Хармони» вечеринки. Его опечалило, что в кренгольмской пекарне больше не выпекают тех извечных подовых хлебов на восемь фунтов, на которых все мы выросли и из-за горбушек которых за столом между детьми частенько вспыхивала ссора, и что напрочь исчезли лихие питерские купцы-дачники, которые летними ночами за станцией в ресторане «Нью-Йорк» кутили до петухов, а утром с песнями и хохотом на нескольких извозчиках ехали в Гугенбурх. Я была уже совсем большой девочкой, когда впервые узнала, что в действительности они имели в виду Хунгербург, как по-немецки называли Усть-Нарву. Конечно, тут же спохватился Виллу, с этими питерскими дачниками мы сами покончили, чего их зря вспоминать. Но глаза его оставались грустными.
В свое время я два года проработала в том самом «Нью-Йорке», а теперь пыталась развлечь Виллу рассказами о новых господах, которые там сейчас гуляют, но их он перед своим мысленным взором уже не видел, они оставались для него чужими, никакого интереса не представляли, и он не оживлялся, слушая мои рассказы.
Я прожила у Виллу две недели, но за весь этот долгий срок вовсе не ощутила его тоску в той мере, в какой изведала ее всего за полтора часа в августе сорок первого. Иначе, наверное, и быть не могло. За прошедшие годы тоска его только возросла. И как бы наивно это ни звучало, я
не могу до конца избавиться от чувства, что Виллу словно бы знал, по крайней мере предчувствовал, был внутренне готов к тому, что это его последнее свидание с Нарвой. Я не в состоянии объяснить, как он мог это предчувствовать, о подобных никого не спросишь, но именно так оно было Виллу полностью уходил в себя, временами он едва замечал мое присутствие. Он оставался глухим к звукам близкого боя, когда мы с ним бок о бок шли вверх по Кренгольмсому проспекту в сторону Кулги, хотя каждый шаг приближал нас к передовой. Вдруг мой взрослый брат Виллу опять предстал передо мной фабричным мальчишкой в коротких штанишках, вышагивающим своей повседневной дорогой из школы домой на Кулгу. Ясными детскими глазами он глядел на фабричные ворота, перед которыми тогда еще стояла скульптурная фигура барона Кноопа, затем на директорский дом, дома мастеров, английский клуб - на все эти чинно ухоженные и чистые, скучные до зевоты кирпичные здания, которые мы всю жизнь видели только снаружи, наконец на стоящие возле пристани, на берегу реки, в ряд серые домики фабричной деревни Кулги — в одном из них мы оба появились на свет.
На другом берегу реки злобно стучали пулеметы, мне временами казалось, что лишь заросший высокими кустами Королевский остров скрывает нас от немецких пулеметчиков, хотя стрельба на самом деле шла километрах в двух отсюда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102