Возьми, Зинуля, еще раз платочек, высморкайся, и пойдем опять к людям. И виду не показывай, что ревела. Ты же у меня девчонка что надо, верно ведь?
7
Ждать, снова и снова ждать! Вид из окна гостиницы, поразивший меня при первом взгляде, постепенно уже приелся. Хожу по комнате, будто втиснутая в клетку, выходить на улицу все еще нет смысла. До открытия музея целых три четверти часа. Невероятно, как тянется в ожидании время. В жизни мы только и делаем, что ждем, ждем и то, и другое, и третье. А когда дожидаемся, немедленно начинаем ждать чего-то нового. Или это естественное состояние человека? Самого главного, как видно, так и не успеваешь дождаться. Словно в тумане мне припоминается, что таким же долгим было все лето восемнадцатого года, прошедшее в мучительном ожидании. Мы без конца ждали. Когда оно кончится. Когда немцы в конце концов уйдут. Когда наконец вернутся наши и мы сможем продолжить жизнь с той самой черты, на которой в марте все оборвалось.
Мне не повезло. Вчера, когда я после столь долгого отсутствия вернулась в Нарву, музей оказался закрытым. Перед дорогой мне не у кого было справиться о часах его работы. Проснулась сегодня на рассвете. Какие-то скрытые контакты, которые с самого рождения соединяют меня с этим городом, остались после вчерашней встречи под напряжением. Однако — странное дело — мне тут некуда идти. Я существую будто во сне. Закрываешь глаза, и вокруг полно знакомых мест, населенных знакомыми-перезнакомыми людьми. Открываешь — все они до последнего исчезли, растворились в вечности. Какое-то новое неведомое поселение, которое лишь по случайному совпадению носит старое милое имя. Все время словно бы проверяешь себя: я ли это сама или кто-то другой, неведомый мне человек под моим именем? Если это я, то почему здесь, в этом знакомом по названию городе, я ничего не узнаю? Странное и угнетающее состояние.
Наверное, мне следовало приехать сюда намного раньше. Когда впервые случайно услышала, что какой-то старый нарвитянин видел в здешнем городском музее фотографию Яана — Яана Теддера, командира отряда кенгольмских красногвардейцев. Я давно уже все пережила и смирилась. К тому же и собственная жизнь понемногу затягивала. Вот и собиралась с духом, все откладывала. А может, просто подсознательно боялась этой встречи, надрыва, выброса чего-то подспудного. Теперь вдруг почувствовала, что больше откладывать нельзя. Почему я боялась этой встречи с прошлым? Возможно, минуло слишком много времени.
Неоспоримо одно: я должна увидеть эту фотографию.
Думаю, что она окажется мне знакомой. Вряд ли Яан смог весной восемнадцатого года, заполненной всякими срочными делами, сфотографироваться еще раз. Где бы ему взять время, чтобы послужить собственному тщеславию — ведь в деревне у них фотографа не водилось, тогда это была еще редкая профессия. Наверное, все же та самая, которую снял ямбургский фотограф. Яан сидит на стуле с гнутой спинкой, в хромовых сапогах, закинув ногу на ногу, на голове у него лихо заломленная офицерская фуражка со звездой, молодой и веселый, стремительно подавшийся вперед, словно готовый в любое мгновение вскочить, лишь туго натянутая портупея удерживает его. Позади него виднеется лесная поляна, старательно выписанная на холсте и уже немного поистершаяся, отчетливая полоса разделяет выписанную кистью траву от источенных до шишковатости половиц в ателье. В те времена у фотографов была такая мода. Последний сохранившийся снимок отца тоже ничуть не лучше — в застегнутом доверху длинном черном сюртуке, с аккуратно расчесанной надвое бородой, опираясь на тросточку с серебряным набалдашником, отец стоит на фоне идущих прямо-таки завитушками морских волн, слева выступает углом дикая скала. Подобные снимки тогда почему-то считались красивыми.
Интересно все же, где они отыскали фотографию Яана? По его же словам, он заказал их полдюжины, одну отдал мне, что-то на всякий случай, наверное, оставил себе, остальные отослал с Ютой домой. У нее одна из них была в сохранности еще перед войной, так же как и у меня. На пути изгнания моя фотография пропала. Это когда немцы в начале сорок четвертого года в срочном порядке выгнали всех нас из Нарвы, потому что приближался фронт. Тогда я лишилась всех своих скромных пожитков. Пять лет тому назад я гостила у Юты, и она опечаленно призналась мне, что в спешке просто забыла фотоальбом. Лууле у нее болела ангиной, ребенка надо было укутать, чтобы в дороге еще больше не простудилась, и Альберт, тоже будто на горячих угольях, все торопил: чего копошишься, немцы зря не станут высылать людей из города, того и гляди, русский саданет прикладом в дверь, вот мы и попались. Так этот альбом и выпал у нее из памяти и сгорел вместе с Нарвой, обратился в пепел. Юта все же втайне надеялась, что фотография сохранилась у меня и можно будет сделать с нее копию.
Может, музейная фотография в свое время досталась кому-то из родственников? Прошла через многие руки, пока не очутилась здесь. Или ее нашли среди оставшихся вещей Яана и передали в архив, где она спустя десятилетия была обнаружена? Хоти это последнее предположение и кажется почти невероятным. Кто мог летом восемнадцатого года передать в архив фотографию? У меня такое ощущение, что в те дни никакие музеи и архивы и не работали, все мы жили одним лишь мигом и, думая о грядущем дне, сами творили историю, а не старались сохранять для истории какие-то вещи.
Самого человека уже так давно нет, но какой-то след от него все же остается на земле и сохраняется среди людей. Назвать это бессмертием было бы, конечно, преувеличением, бессмертие вообще столь высокое слово, что его неловко даже произносить вслух, и все же эта мысль вызывает
у меня своеобразное чувство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102