Патронов у них хватало.
Финская воинская называлась полком «Сынов севера», и, словно бы оправдывая свое название, финны привезли с собой мрачные слухи, звучавшие наподобие заклинаний мертвецов в устах лапландского шамана. Послушать их, так красные всюду, где только приходят к власти, обязательно выкалывают глаза врачам и учителям, а пасторов распинают, как на кресте, прямо на дверях церквей. Поэтому красных следует уничтожать, как бешеных собак
В них не пробудило ни малейшего сомнения то обстоятельство, что, они вошли в Нарву, у всех здешних врачей глаза были на месте, попы в церкви в благодарственных хвалу господу. Рууди Сультс начал писать отцу из России спустя несколько лет после окончания войны, примерно в то самое время, когда и Виллу наконец разыскал меня Писал несколько лет подряд, иногда Юхан при встрече пересказывал мне новости. Затем неожиданно умолк, и письма Юхана стали возвращаться назад. Юхан был страшно обеспокоен: может, Рууди тяжело заболел или его послали из Ленинграда в какой-нибудь медвежий УГОЛ, откуда и письма-то не доходят. В Советской России шла большая стройка вплоть до Тихого океана, и повсюду вербовали рабочих, об этом мы слышали. Когда я в последний раз, в самом начале второй войны, бродила с Виллу по Нарве и возле православной церкви показала ему место, где у Юхана Сультса оторвало осколком ногу, я спросила его о Рууди. Виллу разговора не поддержал, как-то уклончиво ушел в себя. Ах, сестренка, сказал он, в жизни всякое случается, бывали и сложные времена. В двух словах тебе этого не объяснишь, а на большее, сама видишь, нет у нас сейчас времени. Если приведется еще когда-нибудь в спокойной обстановке обговорить между собой эти давние дела, вот тогда я и расскажу тебе о тех событиях, в которых я сам-то пока еще не до конца разобрался, куда уж тебе. Чего ты здесь, за границей, могла о нашей жизни знать, какое представление иметь!
Я не придала его словам особого значения. Думала, пошутил: за границей! О судьбе Рууди Сультса я не стала больше допытываться, тут же как-то и забыла о нем. Я была взволнована встречей, и в то же время потрясала ее невыносимая мимолетность. Орудийный гул, который временами удалялся, а затем вновь приближался, напоминал нам, что времени у нас и на самом деле крайне мало. От воспоминаний перехватывало горло. Все, что касалось Яана, мы обсудили до мельчайших подробностей еще во время нашей предыдущей встречи, когда я ездила в гости к Виллу в Ленинград. Снова заговорить о нем впопыхах я не могла. Тем более что жизнь загромоздила за это время память новыми завалами. Мы обменивались с Виллу короткими репликами о том или другом месте, по поводу того или другого знакомого человека. Мысли казались легковесными и рассеянными, словно тополиный пух, разлетались от малейшего прикосновения. Я не осмеливалась признаться, что боюсь за него. Нам казалось, что мы — умудренные, пережившие долгие войны и перенесшие тяжкий голод люди. И все же нас ошеломило происходящее ныне. В предыдущую войну немцы лишь на четвертый год дошли до Нарвы. Теперь им на это понадобилось чуть больше месяца. Это- была совсем другая, совершенно неведомая нам жестокая война. Картины пристанционного хаоса и изуродованного взрывами морских мин санитарного поезда не давали мне покоя. Меня охватывало гнетущее ощущение, что посылаю сейчас Виллу в такой же хаос, в котором нет спасения. Обезлюдевший, со следами разрушения город усугублял этот страх. Я не смогла .свести Виллу ни с одним из старых знакомых — люди в большинстве уже покинули город либо забились под своды подвалов; казалось, что над городом нависла угроза чумы. Я понимала, что и Виллу охвачен жутковатым ощущением того, насколько чужим стал ему город, в котором он родился, и не было у меня сил избавить его от этой жути. Лишь изредка встречались излучины реки дома, участки площади — сам город был совсем чужим, прежний дух его выветрился. Я прекрасно понимала, что именно это сейчас причиняет Виллу особую боль.
Время увольнения кончилось, и я проводила Виллу в его часть, которая расположилась на отдых прямо возле Кренгольмского проспекта, в парке напротив фабричного управления. Да и самой мне пора было спешить в больницу на дежурство До войны я работала там заведующей бельевым складом, с началом войны закончила ускоренные курсы и частенько замещала сестер при перевязках; людей все больше не хватало, эшелонами и на машинах они все нарастающим потоком уезжали в сторону Ленинграда, мы же, оставшиеся, работали днями и ночами без отдыха. Все палаты и коридоры были забиты ранеными, процедурные комнаты тоже, мы не успевали эвакуировать людей с такой быстротой, с какой они поступали с приближающегося фронта и из города, гражданские и военные вперемежку, женщины, дети, солдаты, между фронтом и тылом никакой черты давно уже не было. Звенящая груда осколков обрушившейся зеркальной стены в операционной была давно убрана, операции шли своим чередом. Чтобы скрыть от глаз проходящих операционный стол, из фанеры были наспех возведены временные ширмы в человеческий рост. За ними все было слышно, и малейший лязг инструмента, и любой стон, а в промежутки между ширмами можно было и заглянуть, так что в действительности хирурги оперировали все равно что в коридоре. Но на это не обращали внимания, невыносимые страдания людей подгоняли врачей. По прибытии Виллу я отпросилась на два часа, другие женщины меня подменили. Они без лишних слов понимали, что для меня это, пожалуй, последняя возможность повидать брата. Теперь этот миг миновал.
Я знала, как меня ждали в больнице, а потому не смогла остаться с Виллу до конца, до самого его отправления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102