Перестала даже бояться, что встречу знакомых солдат. Да будь там хоть с десяток немецких олухов всех проведу до единого! Я никогда раньше здесь не проходила, вы меня явно с кем-то путаете!
А я-то думала, что это мои слона тебя подстегнули. Ох, Зина, ну и глупая же я была!
Будто я была умнее. Но вот решила: возьму себя в руки и даже ухом не поведу. И тем не менее была нагнута как струна, уж ты мне поверь. Не было времени придумать, что буду делать, если немцы и в самом деле узнают меня и поднимут шум Продолжать ломать комедию и надеяться, что пронесет?
Мол, мое брюхо меня одной касается? Или живо кругом — и вприпрыжку назад в кусты? Я решила пройти через сторожевой пост во что бы то ни стало, и эта решимость придала мне сил.
Тебя всю пробирала дрожь. Я взяла тебя за локоть, вроде как поддерживаю или подстраховываю,— в подобной ситуации это выглядит довольно убедительно, бабья взаимовыручка. Вот тут-то я и почувствовала прямо-таки исходившее от тебя напряжение, словно голой рукой ухватилась за немецкое проволочное заграждение.
К счастью, на посту стоял почти незнакомый солдат. Нас он не узнал. Лишь сочувственно покачал головой и что-то спросил, я не расслышала, что именно, в ушах стоял сплошной звон. Или не поняла его? Ты, кажется, ему что-то ответила?
Должна была ответить, раз ты онемела как пень. Все спрашивал: \\^огпп во да ШоЫп зо. Я ему, мол, к доктору, ты что, сам не видишь, остолоп эдакий,— тычу пальцем в твой живот и все повторяю: к доктору, к доктору. Понял наконец, глянул на аусвайс и разрешил пройти. Поглядел еще нам вслед, покачал головой и что-то себе под нос пробормотал. Видно, рассудил: сумасшедшие девки, где они только таскаются, одна, того и гляди, по дороге рассыплется.
Невдалеке от Парусинки — нашей льноткацкой фабрики — мы спустились к реке и там в кустах разобрали поклажу. Наполнили свои корзины листовками, прикрыли сверху одеждой и приободрились. Теперь нам уже ни черт, ни дьявол не страшны. Немца, который вздумал бы сунуться к нам в фабричном поселке, чтобы заглянуть в корзину, с ходу наградили бы оплеухой и такой бы крик подняли — бесстыдник, он еще руки распускает! Первый же патруль или проходящий мимо офицер отправил
бы его прямиком на гауптвахту, этому искусству нас не надо было учить.
Мы молчим и вновь, спустя десятилетия, переживаем тот миг Он представляется нам сейчас каким-то полупрозрачным, нереальным, вес лица и пейзажи слегка затуманены, будто нас от них отделяет знойное марево, трудно определить их точные очертания, контуры расплываются и кажутся неопределенными. Люди и события на этом ландшафте становятся какими-то общими, неопределенными, словно мы о них лишь наслышаны, а не сами все это пережили. Неужто все это произошло с нами? Ничего не поделаешь, именно так воздействует время, туг оно ощутимо, его прозрачная поначалу пелена с каждым годом становится все плотнее, и вот уже невозможно приподнять даже краешек. Мы вынуждены смириться с тем, что наблюдаем прошлое через искажения и помехи, словно глядим через неоднородное, испорченное застывшими вихрями стекло. И то хорошо, что вообще еще хоть что-то различаешь.
Долго вот так вглядываться нелегко. Но к своим телесным недугам Юта на этот раз все же больше не возвращается. Перед картиной прошлого она одернула собственное я.
Вдруг мне стало безумно жаль, что в дальнейшем нам уже не пришлось, бесстрашно тряхнув стариной, снова пройтись теми же тропами. Все-таки то было яркое мгновение в жизни.
Да что мы вообще потом успели, Зина! Я так все время хотела вернуться в Нарву. Уже после войны здесь, в Швеции, мне годами снилась Нарва. Просыпалась ночью вся в слезах. Временами это повторяется и по сей день. Я плохо привыкаю к переменам. Но ведь видим же мы во сне дорогих покойников! Бог не наделил меня талантом забвения. Ты же знаешь, Альберт при немцах работал бухгалтером в организации Тодта. Это была не совсем военная служба, но ведь в то время все каким-то образом работало на войну. Он очень боялся попасть в руки к русским. Никто не знал, чего ожидать. Рассказывали про разные ужасы, поди, сама знаешь. Вот и удрали. В Эстонии нам жизнь заново наладить так и не удалось. Некоторое время после Нарвы мы жили в Пыльтсамаа, у родственников Альберта, потом уехали в Таллинн, а там слово главы семьи все решило, вот мы и сели на пароход. К тому же тревожились о судьбе ребенка, не хотелось оставлять Лууле под накатывающимся фронтом, если даже махнуть рукой на собственную судьбу.
Нечего тебе оправдываться, Юта. Это вина не твоя и не моя, что Виллу остался в России и ты не стала моей невесткой. И уж вовсе не твоя вина, что немцы всех нас выгнали из Нарвы, лишили крова и что война смела город с лица земли. Жизнь шла своей дорогой, не спрашивая у нас на это разрешения. У жизни вообще дурная привычка поступать именно так. Я, видишь ли, очутилась в Пярну. Тоже ведь случайность.
В последнее время, Зина, я опять все чаще вижу во сне Нарву. Не знаю, может, это от старости? До этого я на какое-то время словно бы забыла о ней, смирилась со своей судьбой. Начала опять вспоминать последние годы, когда не стало Альберта и Лууле давно уже поселилась в Стокгольме, у нес там своя жизнь. Я тут, в чужом городе, одна как перст. Нет у меня никакой зацепки, будто плаваю в пространстве и не за что мне ухватиться. И перебраться тоже уже некуда. Да и сил не хватит. Только в магазине да в церкви еще с людьми встречаюсь. Целыми днями рта не раскрываю. Хорошо, хоть ты наконец явилась.
Хватит тебе сырость разводить, Юта, кренгольмские девчонки этого сроду не терпели. Никто из нас с годами не становится моложе, куда от этого денешься.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102