Ну и что? Вообще-то следовало бы радоваться. Многие и вполовину нашего не осилили. Ну, не здорово ли мы свое прожили? Мы же с тобой такие задиристые девчонки были, любо-дорого поглядеть, ты только вспомни.
Да и не дурнушки вроде.
А что, сомневаешься?
Нет, конечно, ничуть не сомневаюсь и ни о чем не жалею. Дай бог каждой такую молодость. Потом все равно нагрянут заботы, успевай поворачиваться. Зато радости, что мимо нас не прошли, навсегда при нас, их не отнимешь. Это и есть самое прекрасное при всех прочих печалях. По крайней мере, задним числом это следует себе уяснить. А ты, Зина, на удивление, не меняешься. И как тебе удается все еще оставаться такой?
Этого у меня не спрашивай, Юта. естественно, я тоже постарела, годы ведь не убывают. Но у меня такое ощущение, что мы с тобой не можем, никогда не смеем становиться сморчками. Для этого у нас за плечами слишком огненная молодость. Революционный порыв и горение продолжают бурлить в нас, до гробовой доски мы их будем нести в себе. Думаю, сегодняшним молодым в пашем возрасте придется, пожалуй, труднее, нет у них такого запала.
Спрашиваешь, как мне с таким бунтарством в сердце удалось жизнь прожить? Ну, кое-кто может и пожалеть: ни семьи, ни дома она себе не нажила. Так уж сложилось, ждала, что произойдет чудо, все слухи окажутся нелепой ошибкой и Яан откуда-то объявится. Только десять лет спустя, когда поехала в гости к Виллу, до меня наконец дошла вся правда. Тогда я в последний раз оплакала его.
Через год, в двадцать девятом, чуть было не вышла замуж. Уже и кольца купили. Но, видимо, у меня судьба любить мужчин, которые никак не хотят мириться с тем, что у них в руках. Рудольф, правда, бунтарем и вовсе не был, ему просто несносной стала затхлость нашей жизни в Эстонии, когда разразился всемирный кризис, и он без оглядки уехал отсюда. Как уж он звал меня с собой, уговаривал, чтобы я бросила все к черту, на свете немало мест, где мы, двое еще не старых людей с хваткими руками и головой на плечах, могли бы начать достойную человека жизнь. Давай вырвемся из этого поганого застоя и уедем!
Я слишком основательно приросла, не представляла себе иной жизни, кроме как у себя в Нарве. До этого мне не доводилось в других краях жить. Все боялась оказаться на чужбине в беспомощности. Не знаю, может, и ошибку совершила, тебе легче судить об этом, сама на чужбине живешь. Если бы мне тогда знать, что нашей Нарвы едва ли хватит еще на пятнадцать лет, а вовсе не до конца моей жизни,— возможно, махнула бы рукой и уехала бы с Рудольфом. Не могла представить себе такого. О Рудольфе потом мне приходилось слышать только обрывками, после войны, говорят, жил в Канаде, в Ванкувере, был бракером на лесной бирже, работал в доке. Мне он так ни разу и не написал, настолько обиделся.
Вот видишь, Юта, жизнь могла сложиться и по-другому Теперь уже все равно ничего не переделаешь
Ты что, задумалась о том, как бы могла по-другому сложиться твоя собственная жизнь?
Расскажи лучше, как дела у Лууле. По-моему, ты писала, дочь ее уже гимназию окончила?
Да, сама все увидишь. Не мне судить о том, как живут молодые. Будешь у Лууле ночевать, вот тогда и услышишь. Много ли я знаю или понимаю в ее жизни. Мы, старики, все пытаемся мерить на свой аршин, да и откуда нам взять другое мерило, однако же молодым это не нравится. Пусть себе живут как знают.
Откуда у Юты такое отчаяние?
Что ж, сама увижу, было же сказано. Могу я называть тебя тетей Зиной? Так ты мне ближе становишься. Страшно нуждаюсь в родственной душе, а то ведь столь неприкаянно живу. Да и легче будет обо всем тебе поведать. А рассказать есть что. Ты не представляешь себе, какой грудой нагромождается на душе у человека всякая всячина, ее хоть когда-нибудь необходимо выговорить, если ты день за днем на работе проводишь среди чужих людей, а дома всегда одна. С детских лет я была непоседой, с возрастом стала рассудительной, это верно, и все же у меня иногда возникает чувство, будто лишенные выхода, накопившиеся во мне смятение и отвращение с каждым днем поднимаются все ближе к опасной черте. Я словно сама не своя. Может, просто чересчур часто читаю статьи о стрессах и психозах? Они мне попадаются то и дело.
Речь Лууле была торопливой, словно у нас до расставания оставалось всего пять минут и она ужасно боялась, что не уложится в этот срок. На самом деле мы только что прибыли с вокзала к ней домой, и, хотя этот путь через полгорода тоже занял, пожалуй, не менее часа, я останусь у Лууле до самого завтрашнего вечера. Так что поговорить у нас время будет. Несмотря на это, ей не терпелось, даже дух не перевела, не глядя, наотмашь, кинула перчатки и шарф в сторону, шапка шлепнулась на телефон, пальто, пролетев через прихожую, зацепилось за вешалку. Лууле прямо-таки силой усадила меня в кресло, сама же плюхнулась напротив, на диван, чтобы, не тратя времени, начать изливать душу. Я бы не прочь была похвалить ее новую, очень чистую и милую квартиру, где не слышно даже городского шума. Но нет, что бы я ни произнесла, сейчас это ее не интересовало, она была переполнена сама собой, и я поняла, что так скоро я из моего положения не вырвусь.
Ну разумеется, называй меня тетей Зиной. Много ли там и на самом деле оставалось? Твоему покойному дяде я была Зинуля, для матери твоей с детских лет была просто Зиной, так что для тебя я вполне могу быть тетей Зиной, выстраивается вполне естественный ряд. Я все понимаю, и все равно в сердце кольнула непритупляющаяся заноза. Ведь в жизни я так ни для кого и не стала тетей, все врут календари.
Давай, девочка, выкладывай свои горести, подвинь какую-нибудь из них краешком и на мое плечо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102