И остался он безногим в Ленинграде, и в блокаду умер от голода; надо думать, что сказалась и ослабленность после такого ранения. Это я услышала уже после войны
Когда мы тогда под вечер, после обстрела, выбрались из церковного подвала, на камнях еще чернело большое кровавое пятно, возле которого сиротливо стоял маленький саквояж Юхана, его сокровище так никому и не понадобилось.
Несмотря на возбуждение, я в тот самый момент успела заметить возле цоколя церкви среди каменного крошева большой осколок от снаряда. Величиной с ладонь, с зазубренными и острыми, как бритва, краями. Такой способен рассечь человека надвое, если угодит в пояс. У меня даже сомнения не возникло: вот он лежит, убийца Юхана! От ужаса меня передернуло. Потом уже поняла, что вовсе не обязательно это был тот самый кусок стали, они тут разлетались стаями, так уж непременно именно этот должен был шлепнуться сюда?
Но в тот вечер, когда до жути развороченная Йоала после многочасового страха и ужаса едва переводила дух, я обошла стороной предполагаемого убийцу.
Когда я задумываюсь о судьбе Юхана, перед глазами снова и снова встает одно старое воспоминание. В свое время Юхан любил вращаться в обществе; несмотря на возраст, он охотно участвовал в вечеринках и играл в спектаклях, стоило только позвать и мне довелось однажды играть вместе с ним в обществе трезвости «Выйтлея». Пьесы уже не помню, наверняка это была какая-то комедия, ведь комедия непременно обеспечивала нам расположение публики и полный сбор, Юхан, во всяком случае, играл в той пьесе старого безногого солдата, вернувшегося с турецкой войны, я же была его дочерью. Он на удивление споро и естественно ковылял на своей деревянной ноге через сцену, все тук да тук. Не только зрители, но и сами исполнители готовы были поклясться: этот человек действительно одноногий. Когда-то кто-то из ребят, помнится, Максим Хейнтук, в перерыве за кулисами сказал ему, что ты, дядя Юхан, у нас поистине одноног, Юхан от души расхохотался. Ребята, сказал он наставительно, экое дело пришканделять из Турции в Нарву на одной ноге, лишь бы душа в теле оставалась да Нарва на месте была. При таких вроде подтрунивающих словах глаза Юхана оставались серьезными.
Наверное, надо бы сейчас снова взглянуть и на то памятное место? Схожу, обязательно схожу. Хотя ничего в этих краях и не осталось в прежнем виде, все до последнего булыжника погребено под толстым слоем наносов, выдрано из земли или вдавлено в землю и залито асфальтом.
Но правы оказались окрестные жители в одном: православную церковь ни одна бомбежка не смогла одолеть. Говорят, что в свое время царь вместе с митрополитом приезжали освящать этот храм — может, поэтому он такой крепкий выдался? Да ерунда, какую там крепость могло придать этим стенам августейшее освящение, видимо, дело все-таки в звонких кирпичах завода на Кулге. Весь город разнесли, одна эта церковь и осталась в целости. Вблизи, конечно, видно, сколь густо иссечены стены, раны поглубже впоследствии заляпаны цементом, а вместо некоторых разбитых ступеней отлиты из бетона новые. Но это все же сущие царапины. Хорошо, что она стоит здесь, возле станции. Когда теперь какой-нибудь старый нарвитянин после долгих лет отсутствия приезжает сюда поездом, его встречает хоть один признак минувшего. Ведь кто-то из них все же возвращается впервые, наездом, в Нарву -- вплоть до сегодняшнего дня. Не то бы это знакомое название можно было счесть просто за случайное совпадение в совершенно незнакомом городе, где нет смысла сходить с поезда.
В действительности с городами происходит та же история, что и с людьми. Их век, конечно, куда длиннее, измеряется столетиями, но однажды умирают и они, и печальна участь человека, которому случается пережить город своего рождения или юности. Что бы ни доказывал разум, как бы хорошо ты ни сознавал неизбежность, смириться с этим невозможно. У тебя отняли что-то исконно твое, что-то неповторимое, чего ты никогда не забудешь, в душе твоей поселилась бесприютность, и эту незатухающую печаль ты будешь нести в себе до конца дней своих.
В молодости, не задумываясь, люди с охотой и удовольствия ради устремляются в большой мир. Сожаление и тоска подкрадываются лишь с годами, но и тогда незаметно, на цыпочках. Это было видно и по Виллу, моему единственному оставшемуся в живых брату, который в августе сорок первого года, в самый последний час, прибыл с ленинградской дивизией народного ополчения в Нарву. Просто чудо, что телеграмма об этом пришла за час до прибытия эшелона и знакомая разносчица телеграмм сумела отыскать меня в больнице, на работе. Мы полтора часа ходили с Виллу по городу, ни на секунду нигде не присели, не было времени — в части ему дали полтора часа, ни минуты больше, и он жадно стремился все осмотреть. Потом их сразу отправили на передовую. В тот же день под вечер Виллу в первом бою был тяжело контужен, и его увезли обратно в Ленинград, нарвекая больница находилась уже под обстрелом. Больше мне брата увидеть не довелось, он тоже умер в блокаду. После госпиталя Виллу снова работал на своем старом заводе на Васильевском острове, к воинской службе оказался непригоден, там голод и доконал его.
Всего полтора часа довелось мне глядеть ему в глаза, пока мы бродили по знакомым местам. Их он не видел долгие двадцать два года, с января девятнадцатого, когда белые заодно с финнами вновь заняли Нарву и наши ребята опять отступили к Ямбургу. Надеялись, правда, вскоре вернуться, и уже насовсем, но вышло по-другому. Мы дожидались их целый год, до самого мирного договора. Виллу же до самого окончания гражданской войны воевал вместе с эстонскими стрелками — и под сковом, и на Украине, а когда война кончилась, вернулся на жительство и Ленинград.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102