Не знаю, печалиться мне или радоваться молодости и неопытности ребят. Когда дойдет до серьезной схватки, не иначе как хлебну с ними горюшка. До сих пор приход к власти и установление нового порядка для них в большей степени было игрой. К счастью, они не воспринимают столь трагично и само отступление: подумаешь — сегодня уходим, завтра вернемся с победой. Зато на лицах бывалых окопных солдат лежит серый налет безнадежности. Им уже приходилось видеть отступление без возвращения, такое, которое катится, будто камень с горы, и не остановится раньше, чем на самом дне оврага. Что тут перевесит? На это даст ответ лишь грядущий день. Как бы загадать, чтобы ответ оказался в пользу наших ребят? А что мне сейчас еще остается, кроме как загадывать?
Зимний день уже угасает, когда мы наконец добираемся до деревни. Я не узнаю обычно приветливую Дубровку. Ведь не раз проезжал ее по дороге в Ямбург. Куда подевалась веселая и голосистая придорожная деревня, всегда готовая предложить путнику для подкрепления кружку молока и соленый огурец, а при надобности и ночлег предоставить? Хмурые черные дома притулились по обочинам предвесенней дороги, натянув на глаза козырьки крыш. Осклизлая от затоптанной соломы, сена и конского навоза полоска земли никак не напоминает широкий и раздольный Петербургский почтовый тракт, ровное гравийное полотно которого летом клубится из-под колес белой пылью. Чернеющая человеческая река растекается налево и направо многочисленными ручейками и просачивается стоящими мрачном приземистыми избами. Оттуда навстречу им тянутся подобные же ручейки. Места нет. Все уже забито ночлежниками, вновь прибывающим дают от ворот поворот. Они возвращаются на дорогу, чтобы попытать счастья в следующей избе, и продолжают попытки до самого последнего дома. Конец деревни приходит раньше, чем можно было ожидать.
Беспорядочно снующих и разбредающихся по деревне все прибывает. Это сопровождается необъяснимым гомоном: возможно, это и есть неведомый звук, сопровождающий перемещение людских масс. Может быть, его порождает одновременное неразборчивое нервное бормотание множества людей? Или беспрестанный топот сотен ног в липкой грязи? Или то и другое вместе? Во всяком случае, само имя деревни — Дубровка—с этой минуты вызывает у меня в ушах именно такой приглушенный, перед глазами же встает растекающаяся на ручейки и вновь сливающаяся воедино человеческая река. Все находится в беспрестанном движении, словно на грязной простыне зимней деревенской улицы мечутся в жару бесчисленные сермяжные больные.
Некоторые, потеряв надежду, тупо бредут меж домов дальше, в сторону Ямбурга. Эта вереница гораздо реже той, что втекает в деревню, но и она не прерывается. Видимо, это в основном дальние беженцы, незнакомые со здешними краями люди, которые не представляют себе, сколько им еще предстоит пройти. Двенадцать верст на ночь глядя не всякий в силах одолеть. Ведь груз усталости нарастает с каждым шагом. Но, с другой стороны,— как можно насильно вламываться в чужой дом, когда тебе в дверях хмуро заявляют, что в доме и мыши уже не поместиться? Станешь выгонять самих хозяев?
Не представляю, от кого я мог это услышать; по-моему, с самого прихода в деревню я ни с одним местным жителем и словом не обменялся, за спинами беженцев ни одного деревенского и не видно, и все же я вполне отчетливо различаю, воспринимаю внутренним слухом, как по деревне медленно расползается предвещающий опасность шепот:
— Немец идет! Немец идет!
Ни одна труба не дымится. Деревня ушла в себя и притаилась. Сберегает огонь очага и укрывает под замком в амбаре остатки припасов. Возможно, завтра обстановка окажется не столь неопределенной. Тогда, пожалуй, можно будет что-нибудь и достать из сусеки. Сегодня худой день, скверный, его надо пережить затаившись, впроголодь, претерпеть холод и незваных гостей. Эта деревня не проявляет к нам ни малейшего дружелюбия. Дома словно бы поскрипывают и покряхтывают от людского бремени, которое они против воли вынуждены принять на себя. Единственная надежда, что это все временно, пройдет. Деревенский люд не подает о себе и знака. Лишь этот въедливый, всепроникающий тревожный шепот:
- Немец идет!
Вскипает упрямая злость, хочется гаркнуть командным голосом, чтобы все они — и недоверчиво забившиеся в угол деревенские жители, и уставшие до изнеможения красногвардейцы — вымелись из-под крыш рыть на околице окопы, где мы утром смогли бы встретить немцев шквальным
огнем. Пустое! Они ни за что не выйдут. Нет такого голоса или приказа, которые были бы в состоянии заставить их сейчас выйти на улицу. Деревенских обуял страх за свою жизнь и небогатое достояние. Вдруг здесь завтра станет хозяйничать немец? Те, кто померились силами с кайзеровскими войсками возле станций Сомпа и Вайвара, побаиваются станковых пулеметов и батарей-трехдюймовок. К тому же им дан приказ: отступать до Ямбурга и занять оборону на реке Луге. Приказ этот им по душе, потому что река Луга находится еще чуточку подальше от немцев. Многие из них, несмотря на усталость, с большим удовольствием совершили бы без остановки бросок прямо к самой Гатчине. Лишь бы немцы не догнали. Ведь они воюют на велосипедах! Есть у них и кавалерийские отряды.
Пораскинь-ка трезво мозгами, брат, увещеваю себя. Даже если бы тебе каким-то чудом удалось бы завтра поутру вывести это скопище людей на линию против немцев, патронов, которые они отыщут у себя в карманах, хватит едва ли на четверть часа огня. Слишком мало даже для того, чтобы отбить передовые немецкие дозоры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102