Миг кошмара, нет мочи поднять руку, чтобы защититься, или пошевелить ногой, чтобы убежать. Обессиливает сознание, что вот-вот произойдет непоправимое. Они не желают, даже не могут заметить меня и мои усилия, так как сами пребывают в каком-то вымышленном мире. Этот мир с каждым мгновением становится все зловещее. Толпа подхватывает меня и несет с собой. Воля моя капитулирует перед ней, попытка взбунтоваться подавлена. Теперь уже мы все скопом переливаемся пестрой галдящей массой по выгону за околицей в сторону редковатого березняка. Вдруг я с полной ясностью сознаю: там все и должно произойти.
Да куда же подевалась Юта? Ей нельзя было бросать меня. Сейчас я как никогда нуждаюсь в ком-то, за кого смогу ухватиться, с помощью кого удержаться на ногах. Жизнь вдруг стала невыносимо жуткой. Захотелось быть далеко отсюда — на Кулге, дома, в детстве, в безмятежном мирном времени. Неожиданно мне стали совершенно ненужными ни революция, ни воодушевление без конца и края, только бы дали покой моим истерзанным чувствам.
Перед березняком людская масса отступает от Рууди и Юрия. Ребята стоят на фоне редких белых берез, они такие одинокие и беззащитные,
Г|то на них становится больно глядеть. Даже березы вдруг поникли в скорби. Хочу еще раз крикнуть, но голоса нет. Теперь уже кошмар полностью завладел мною.
Долговязый Ковальский основательно взял в свои руки бразды правления, он вовсю командует там, подле березняка, размахивает руками, но и его не слушаются. Он мечется и суетится, буквально за руки тащит за собой некоторых ребят, но они тут же тайком норовят улизнуть, стоит ему только отвернуться. Ковальский кидается туда-сюда, орет и ругается. Ему никак не собрать на линию разом более двух человек. Их ему мало. Почему же ему мало двоих? Ведь у них у всех в руках винтовки. Я всматриваюсь в две несчастные фигуры на фоне березовых стволов, и вдруг мне с убийственной ясностью все становится понятным.
Стреляющих никогда не может быть столько же, сколько расстреливаемых! Не то это будет просто убийством. Кому охота становиться убийцей? Ни один честный красногвардеец им не станет. Расстрел должен непременно оставаться обезличенным, по-иному это немыслимо. Чтобы любой участник мог успокаивать себя мыслью: это была не моя пуля, я-то определенно промахнулся, выстрелил ведь просто в ту сторону, все равно, что и не стрелял, собственно никакой разницы. Нас было много. Все свершилось бы даже, если б я вообще не нажал на курок. Да и нажал ли? Может, просто вообразил?
И все же Ковальскому не удается собрать вместе нужное количество людей. Чем больше он старается, тем дальше они от него отступаются. Понемногу я вновь обретаю дыхание. Чувствую, как меняется у людей настрой. Примерно такое же состояние переживает природа в бурю в ее критический момент: только что все кругом бушевало, море рокотало и деревья стонали, вот-вот должно было произойти что-то страшное — либо берег рухнуть под мощными ударами волн, либо небо обрушиться страшным зарядом града,— и вдруг в самый апогей бури природа словно бы затихает, замирает на мгновение, чтобы вскоре совсем успокоиться. В детстве я пережила такой миг, когда гостила осенью у тетки в Усть-Нарве. Поэтому сейчас в напряженном ожидании затаиваю дыхание. Если в ближайшие одну-две минуты Ковальскому не удастся претворить в жизнь свое намерение, полог ярости спадет с глаз остальных ребят. Кое-кто из них уже сейчас содрогается от сознания того, на краю какой бездонной пропасти он только что пошатывался. Продлился бы этот миг затишья и неуверенности еще чуточку, хотя бы какое-нибудь внешнее событие отвлекло внимание ребят, тогда бы уже Донату не удалось их больше разъярить!
Желание мое было услышано.
На полном скаку приближается лошадь. Еще через какое-то мгновение возле двух жертв с коня соскакивает не кто иной, как сам Яан. И тут я вдруг соображаю, куда исчезла Юта.
Отставить, кричит Яан властным голосом, отставить немедленно!
Настроение снова переламывается.
Только что они обескураженно отступали, теперь вдруг с новой яростью напирают, сомнения еще раз отброшены, и атмосфера снова накаляется. Запрет вызывает немедленный отпор.
Мародеров — к стенке! Коммуну грязными руками не делают! Чтоб другим неповадно было! Мы не разбойники с большой дороги!
Но это уже последний шквал перед полным штилем.
Яан не торопится, дает им возможность выкричаться. Но в уголках его губ застыла гневная складка. Я знаю, что это значит. Яан сейчас по-настоящему зол и шуток не понимает. Но он великолепно умеет держать себя в узде, не выказывает и малейшего нетерпения. Как же, должно быть, тяжело вот так владеть собой! Я бы ни за что не смогла. Выкрики мало-помалу начинают стихать. Ну сколько можно орать и буянить, когда тебе в ответ и слова не молвят.
Рууди и Юрий прикипели глазами к Яану. Его приход стал для них каким-то явлением. Вконец погасшая было искорка надежды вновь затеплилась.
Яан поднимает руку. Угасающий гомон переходит в чуткую тишину.
Что это тут у вас: отряд красных партизан или необузданная свора анархистов? Выходит, анархия — мать порядка, так, что ли? А ну-ка покажите мне остолопа, который высидел идею, будто революцию совершают через самосуд. Мол, рожа не понравилась — шмяк пулю в лоб, и дело с концом, да? Кто тут среди вас такой военачальник, давайте-ка его сюда!
Задело. Крик взрывается пуще прежнего. Ты, командир, не заносись!
Мы тут все большевики! Еще неясно, кто больше. Приказной порядок весь вышел вместе с Николашкой! Уж мародеров-то по головке гладить не станем, революцию делают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102