Семь месяцев — до самого конца войны — железную дорогу не могли восстановить.
— А ребята?.. Им удалось спрыгнуть?— Джованни рывком поднялся, подошел к Джино.
— Жив остался лишь Марио. Те двое, очевидно, не учли скорости эшелона. Худенький, легкий Марио чудом удержался' на краю террасы, над самой пропастью...— Джино замолчал. Вспомнились и многие другие события тех лет, вспомнились партизаны, которые теперь ему, пожилому человеку, -казались совсем мальчиками. И среди них несколько пятнадцатилетних...
— Не всякий на такое решится.
Джино поднял голову, взглянул на стоявшего перед ним молодого человека и чуть улыбнулся:
— Таких, чтобы «не решились», в моем отряде не было. Пока длилось молчание, Антонио упорно смотрел на
свои сплетенные пальцы, но теперь, когда разговор возобновился, спросил, каким образом все это повлияло на Филиппо, на его отъезд.
— Дело в том, что Марио потом после войны судили,— нахмурившись, пояснил Джино.— И приговорили к двадцати девяти годам каторги.
Лицо Джованни выразило такое недоумение, что Казакова торопливо пояснил: Марио был предъявлен счет. Ну как же — разрушение дороги... Платить, конечно, было нечем. Вот и последовал приговор.
— Ужасно! Ведь это... ужасно,— Лаура не находила слов, чтобы выразить свое возмущение.
— Теперь я понимаю,— глухо произнес Антонио.— С ним случилось бы то же самое.
— Вполне возможно,— сказал Казакова.— Взрывчатка-то была из «чертовой кухни»...
И неожиданными были слова Джованни:
— Так уж устроена жизнь! — Он криво усмехнулся и повторил: — Да, так она устроена, и ничего тут не поделаешь!
Джино пристально взглянул на него, а Казакова, приблизившись, сверкнул карими, как каштаны, глазами и, глядя на Джованни снизу вверх, резко спросил:
— Ты так считаешь?! Ты еще мальчик — и так считаешь?!
Джованни отступил к окну. Но Казакова, сжав в кулак сухие пальцы, наступал:
— Так устроена?! Да, Филиппо уехал! А мы все, мы добивались своего и вытащили е каторги Марио...
— Правда, целых три года длилась борьба,— добавил Джино,
— Разве в этом дело?! Пусть три года. Но победили мы... коммунисты!..
Джино повернул свою большую голову с копной седых волос и укоризненно взглянул на Казанову: зачем эта патетика?!
— Ну и что?! — запальчиво проговорил тот.— Я не могу спокойно... об этом! И никогда не смогу! Даже через сто лет!
Антонио, точно в забытьи, покачивал головой. Двадцать девять лет каторги для юноши... Филиппо тоже ожидала каторга. Да, по всей вероятности, так... Жизнью рисковал, и в награду — суд! Будто над преступником... Как же он, отец, ни о чем не догадался, почему не расспросил? В душе еще и укорял Филиппо за его отъезд...
Сердце сжималось от почти физической боли за сына: что он тогда пережил! Какую горечь, какую обиду. Увидеть бы мальчика, прижать к груди... Разве меньше становится боль оттого, что сын уже взрослый, разве жалость не такая же щемящая?!
Дверь растворилась, и высокий, в отлично сшитом костюме, тонкий, как юноша, но уже поседевший мужчина, весело проговорил:
— Салюта, компаньи! Вашу квартиру, синьор Антонио, я очень легко отыскал, потому что голос нашего друга Казаковы слышен даже во дворе.— Вошедший поставил на стул большую красивую корзину с фруктами и полез за пазуху.
Еще до того, как он извлек оттуда крохотного черного котенка с белым пятном на лбу, Джино и Казанова расхохотались.
— Щенка принес!—выкрикнул Казанова, вытирая выступившие на глазах слезы.
— Ничего подобного,— возразил Джино.— На этот раз детеныша тюленя.
— Не угадали, всего лишь Мур-Мура,— невозмутимо ответил Энрико и, подойдя к Лауре, протянул ей котенка.— Вам, синьора, подарок. Я совершенно точно знаю: он в этот дом принесет счастье.
— И лиры? — с едва уловимой иронией произнес Джованни и тут же с неудовольствием подумал: вероятно, так сказала бы и Сильвана.
Гость пропустил эти слова мимо ушей и с воодушевлением обратился к присутствующим:
— Компаньи, дорогие, мои, я искренне рад, что вы здоровы и веселы.
Джино подошел к нему и, полуобняв за плечи, подвел к Антонио.
— Это и есть Энрико — друг вашего сына. Знакомьтесь!
— С приездом! — Антонио был несколько смущен элегантным видом гостя. Но голубые глаза, смотревшие на мир с детской непосредственностью, его обезоружили. Он обеими руками пожал руку гостя. Хотелось, конечно, тут же порасспросить его о Филиппо, но это было бы невежливо, и старик попросил всех придвинуться к столу.
— Налейте, милая хозяюшка, Мур-Муру молока,— заботливо проговорил Энрико, поглаживая сидевшего на руках у Лауры котенка.— Между прочим, Мур-Мур на всех языках будет — Мур-Мур... Наш бедняга, подозреваю, еще не обедал.
— Судя по тому, что хребет у него прирос к шерсти, он не обедал ни вчера, ни позавчера, ни неделю назад,— с серьезным видом констатировал Джино.— Нашел мой друг, что подарить женщине,
— Не слушайте скептиков, синьора! Это будет красавец кот — пушистый, ласковый! — убежденно произнес Энрико.
— Нет, он невозможен! — с притворным огорчением проговорил Казанова.— Ничуть не переменился. Нельзя его приглашать в приличный дом. Помните, как он у меня вечно что-нибудь клянчил для своей живности? Пойми же, Энрико, ты ученый, известный физик...
— Между прочим, благодаря одному ушастому песику стал ученым,— совершенно серьезно Ответил Энрико:- А то бы вы сейчас сказали: а ведь бедняга Энрико мог бы стать хорошим физиком, царство ему небесное! Ну, а песик, мой Каро, спас мне жизнь!
— Предупредил об опасности? — живо поинтересовался Джованни. Ему хотелось загладить сорвавшиеся с языка слова о лирах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58