— Да нет, все это было проще,— немного смутился Энрико. Антонио, не спуская с него глаз, подумал: наверное, занятый наукой, этот человек так и остался в. жизненных вопросах тем же юношей, каким его знали и партизаны, и его, Антонио, сын, который всегда покро-
вительствовал своим товарищам, даже если они были старше.
— Как все было, расскажу я,— вмешался Казанова, и выражение его лица мгновенно изменилось — сошлись на переносице брови, глаза потемнели, углубились мор-щины.— Энрико случайно попал в облаву,— резко продолжал он.— Гитлеровцы согнали людей, объявили их заложниками.— Он тяжело перевел дыхание — однажды видел, как фашисты расстреливали всех подряд: и женщин, и детей.
— У меня на руках была собачонка, мой Каро,— пояснил Энрико. Он не хотел, чтобы эмоциональный Казанова сейчас, на этой радостной встрече, начал вспоминать все то, что когда-то пришлось пережить, и продолжал: — Гитлеровцы, как все немцы, люди сентиментальные. Человека расстрелять — это запросто, а как же быть с собакой? Бедняжка будет выть, кто ее накормит, куда ее деть? И сентиментальный убийца крикнул мне: «Вег мит дем хунд!» Ну, раз «вег» — так «вег», я мгновенно убрался со своим «хундом». Что ж удивительного, что я до конца дней своих буду считать себя в неоплатном долгу перед четвероногими друзьями?
— Ты прав, Франческо, наш Энрико неподражаем,— со снисходительным видом заметил Джино, и было совершенно очевидно, что и теперь он все еще видит в Энрико не только ученого с именем, а прежнего нежного и мужественного юношу, которого в бою воспитывал и которым гордился.— И, так как рассказам о собаках конца-края не будет, разолью-ка я вино.
— Приступайте, приступайте, дорогие гости,— спохватился Антонио.— За обедом и поговорим.
Все проголодались и с аппетитом принялись уничтожать закуски. Когда же Лаура принесла жаркое — захлопали в ладоши, расхваливая хозяйку.
— Это синьор Казанова,— смущенно проговорила та.
— Я лишь давал советы,— скромно заметил Казанова.
— Божественно! Брависсимо! — воскликнул Энрико.— Такое же жаркое ты, комнаньо, подал нам, когда изгнали проклятых ланци — двадцать пятого апреля!
— Жаркое было двадцать шестого,— уточнил Джино.— А двадцать пятого все мы были еще очень заняты и компаньо Казанова тоже.
— Прекрасный день! — мечтательно произнес Энрико и, обращаясь к молодым, чтобы сделать разговор общим,
добавил: — Жаркое, и все мы в этот день по очереди объяснились в любви Лауре — нашей партизанской медсестре, в которую были влюблены тайно, всем отрядом!
— И мой отец тоже?— зардевшись, спросила Лаура. —- Еще бы! И он потерял голову. Джина громко рассмеялся.
— Признаюсь, я тоже, хоть и не пытался с вами конкурировать.
— И кого же она выбрала? — спросила молодая женщина, лукаво взглянув на Казанову. Стало тихо, совсем тихо. Никто уже не улыбался.
— Она любила русского,— негромко произнес Энри-ко.— Русского, который погиб в последнем бою...
— И до сих пор верна своей любви,— вздохнув, негромко досказал Джино.— Лучших среди нас не стало...
И горячо подхватил Энрико:
— Ты тогда сказал: пришла свобода! Если б могли вместе с нами порадоваться наши гарибальдийцы! Как часто вспоминались эти слова...
И хоть никто больше ничего не сказал, но все поднялись и молча выпили красное, как кровь, терпкое вино.
Джованни наклонил голову и первым нарушил молчание.
— Свобода... Все осталось по-прежнему. Так стоило ли...— пробормотал он. Брови его нахмурились, глаза потемнели.— Смерть — всегда смерть! И она... отвратительна.
Все взоры обратились к нему. И снова воцарилось молчание. Но на этот раз оно было будто вынужденным, неловким, словно разом смолк оркестр, не приняв чьей-то резкой, фальшивой ноты.
— Ты не прав, мой мальчик! — наконец мягко сказал Энрико.— Не может она быть отвратительной, если ты навеки остался в душах, а значит, и в жизни других людей. Наши товарищи живут, молодые и прекрасные,— голос Энрико чуть дрогнул, и он тихо заключил:. — Будет у тебя сын — поймешь, что ради него, ради его счастья...
Джино положил на плечо Энрико свою большую тяжелую руку и проникновенно сказал:
— Ты всегда умел находить правильные слова. Чувствуя всеобщее отчуждение и главное, что все это понимает и Лаура, Джованни упрямо сказал:
— Но отец Лауры... Он поступал...
— По велению сердца! — досказал Казанова.
— И много ли счастья принес этим своей дочери, своему отцу?!
И снова молчание. Не вязалось то, что говорил молодой человек, с понятиями этих пожилых, убежденных в своей правотелюдей. Но и ответить ему двумя словами никто не мог. Лишь Антонио нервно стискивал пальцы, глядя то на внучку, то на ее мужа. Наконец он не выдержал:
— Я не знал более счастливого дня...— глухо начал он.— Нет, не было у меня такого дня, как тот, когда там, в горах, люди- говорили о моем сыне, о моем Филиппо. Можно заработать много денег, но такие... такие слова — они дороже всего...— Он обернулся к внучке.— Что скажешь ты, моя девочка?
Как ни трудно было Лауре — она смутно догадывалась, почему возражает этим людям Джованни, и хотелось поддержать мужа — но не смогла. Чувствовала: нужна правда, и это важно, очень важно, даже для него самого.
— Спасибо... Самое главное, самое дорогое то, что я услышала об отце.— Она низко опустила голову, боясь встретиться взглядом с Джованни.
Все будто ждали слов молодой женщины, которые, казалось, подводили итог всему сказанному.
Беседа опять оживилась.
— Я до поры не хотел вас обнадеживать,— заговорил Энрико.— Но и скрывать больше не могу...
Антонио замер с ломтиком яблока в руке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58