Идет мелкий, нескончаемый, противный дождь. Невыносимо хочется спать.Паша-кочегар уж дремлет, навалившись на ящики и часто во сне всхрапывая. Мишель слушает.— Да ведь не только наши, а и поляки тоже лютуют, — неспешно рассказывает Бабель. — В Житомире евреям погром учинили — грабили, бороды резали, ну да это обычное дело. Да сверх того на рынке пятьдесят евреев собрали и отвели в помещение скотобойни, где всячески истязали — штыками кололи, языки резали. Шесть домов вместе с жителями подожгли, и коли кто их спасать пытался, тех из пулеметов резали. Дворника, которому на руки мать сбросила из горящего окна младенца, прикололи... Наши пришли — тоже грабить стали... Все лютуют — такая война... Хоть у каждого своя правда.Вот, полюбопытствуйте.Вытащил из сумки серый листок.— Это листовка польская, мне перевели.Прочитал:— "Могилы наши белеют костьми пяти поколений борцов за наши идеалы, нашу Польшу, наш светлый дом. Ваша Родина смотрит на вас, трепещет... Еще одно усилие!.. Мы помним о вас, солдаты Речи Посполитой..."Трогательно и грустно, не как у нас, где одни лишь лозунги, а кроме них — ничего!.. Снабженцы, как водится, воруют, войска голодают, отчего тащат все подряд... Так и воюем — в грязи, в крови, в злобе...— Да ведь я тут и женщин видел! — подал голос Валериан Христофорович.— Женщин, верно, здесь во множестве, — согласно кивнул Бабель, — санитарки, медсестры, прачки, а кто просто к эскадронам прибился. Б... все отчаянные, но товарищи! Да и б... потому лишь, что товарищи и обслуживают всех подряд, не удовольствия ради, а жалея и в бедственное положение бойцов входя. Героические женщины — эскадроны в бой, пыль, грохот, обнаженные шашки, ругань семиэтажная, а они с задравшимися юбками скачут впереди — пыльные, толстогрудые, ни черта не боятся, в самое пекло лезут! А как бой кончится — коней поят, сено тащат, сбруи чинят, порты солдатские стирают, коли нужда есть, крадут в костелах и у местных поляков вещи, да тоже не для себя. А ночью никому не отказывают — за что их же, всем эскадроном пользуя, и презирают!..— Разве до того здесь? — подивился вслух Валериан Христофорович.— А чего ж — жизнь она везде жизнь, везде берет свое! Такие сюжеты иной раз узнаешь — ведь и убивают друг друга из-за ревности, и стреляются, и любят, и умирают в один день... Ей-ей — ведь доподлинно знают, что весь эскадрон через даму сердца прошел, а все ж таки любят!И смех и слезы!.. Фельдшер один двух дам полюбил, да все не знал, как с ними справиться так, чтобы ни одну не упустить, и ведь что удумал, стервец, — дал одной касторки, а как ту прослабило да схватило — побежал к другой любовь крутить!Мишель рассмеялся...Впереди показалась небольшая, уныло бредущая колонна пленных поляков. Все они были раздеты и босы, несмотря на холод и дождь. У едущих верхом конвоиров поперек седел наброшены штаны, видно, снятые с них.Поравнялись...— Откуда?— Из-под Мостков.Один маленький полячок в розовых кальсонах сел прямо в грязь, обхватил голову руками — видно, из сил выбился.— Кто ты? — обратился к нему Бабель.Тот ответил уклончиво, виляя, — навроде прапорщика он, но советских не бил.— Вы смотрите, доведите их живыми! — попросил Бабель.— Оно, конечно, отчего не довести — доведем! — пообещали конвоиры.Как стали отъезжать, пленные пошли дальше. Маленький полячок еле встал, да видно, тут же стал отставать.— Ну, топай, пся крев! — крикнул конвоир.Мишель, чуя недоброе, привстал, оглянулся.Заметил, как за спину поляку шагнул красноармеец с хорошим, приветливым лицом, как стащил с плеча винтовку.А ведь стрельнет! — испугался Мишель.— Эй!.. Стой! — торопясь, крикнул он.Но красноармеец, делая вид, что его не слышит, перехватил винтовку, молча ткнул поляка штыком в спину. Тот вскрикнул, взмахнул руками, упал лицом вперед, в грязь.Мишель отвернулся.— Не доведут их, — тихо сказал Бабель. — А коли доведут, все одно — порубают! Ожесточились все.Дале поехали молча...В Киверцах нашли штаб двенадцатой армии, где никому ни до кого не было дела. Узнали, что накануне у них перебежал к полякам в полном составе не то уральский, не то башкирский полк, и теперь все пребывали в унынии.— Где бы нам сыскать товарища Куприянова?— Да тут вроде был... Иде Куприянов? Кто Куприянова видал?— Да вон же он!Куприянов только что прибыл и уже взбирался обратно на тачанку.— За ним — быстро! — крикнул Мишель, сам первый бросаясь вон из штаба. Подскочил к тачанке, с ходу предъявил мандат.— Вы Куприянов?— А чего надо?— Поговорить.Куприянов недовольно взглянул на Мишеля, у которого даже петлиц не было.— Некогда мне... Как вернусь — так и поговорим.Крикнул ординарцу — щегольскому хлопцу, чтоб шибче трогал с места. Тот выдернул из-за голенища кнут, привстал, хотел было стегануть коней, да пред их мордами, загораживая путь, встал Паша-кочегар.— Эй, не балуй! — прикрикнул ординарец. — Поди прочь, дурак, не то счас конями стопчу!Но Паша-кочегар не сдвинулся, ухватив коней за узду.— Я те — стопчу!— Вы теперь пойдете со мной или мне придется применить силу? — пригрозил Мишель.Силу являл собой Паша-кочегар.Куприянов выругался матом, нехотя сошел с тачанки.Расположились тут же, на улице, в тени яблони.— В четырнадцатом году вы, кажется, состояли при коменданте Кремля? — спросил Мишель. — Это так?Глаза у товарища Куприянова воровато забегали.— Ну, положим, состоял... Не я один — все состояли... Проклятый царизм не спрашивал моего желания, как в солдаты забривал. Коли я отказался, меня бы в кандалы да на каторгу!..Ну да, а кабы выбор был, он бы, верно, из тыловой Москвы на германский фронт добровольцем попросился...— Про свое происхождение и дореволюционное прошлое я все как есть партии чистосердечно доложил и получил полное прощение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64