- Я признаю, что мироздание ваше выстроено стройно, - повторил он, улыбаясь как-то странно. - Но только я бы лично встал в нем рядом с Сатаной.
Глава 16. НОЧЬ
Ночь напролет до рассвета не прекращался над Зольском ливень. Потоки воды хлестали из водосточных труб, текли по размытым дорогам, вливались в огромные лужи. Ни души не осталось в затопленных улицах. Не лаяли собаки, не выли дикие весенние коты. Под опустившимся чуть не до крыш мертвым небом лежал среди тьмы мертвый город, мелькали над городом молнии, громовые раскаты сотрясали окна домов его.
Те, кто не спали в Зольске в эту ночь, лишились сна не от любви, не от вдохновения, не от радостного переизбытка чувств. Бессонница, кружившая бесшумно по пустынным улицам, настигавшая людей в разных концах казавшегося мертвым города, была тревожна.
В огромном охраняемом доме, в широкой двуспальной кровати с альковом не спал Михаил Михайлович Свист. С открытыми глазами лежа в темноте рядом с женой, Михаил Михайлович боялся заснуть.
Страшный сон, с вариациями виденный им уже не однажды, снова приснился ему этой ночью. В этом сне колчаковский офицер с отрубленной четвертью головы, болтающейся возле погона, сидит с ним за грубым деревянным столом в незнакомой темной комнате без дверей и окон. Поглядывая на Михаила Михайловича недобрым единственным глазом, колчаковец белыми пальцами раскладывает по столу бесконечный и наяву бессмысленный пасьянс, в котором карты мешаются с партийными и профсоюзными книжками, какими-то удостоверениями, мандатами, просто фотокарточками. Заканчивая раскладывать ряд, он вопросительно и долго смотрит на Свиста, чуть шевеля запекшимися кровью губами - словно приглашает его узнать или выбрать какую-то карту, но так и не дождавшись, принимается за новый ряд.
Комиссар кавалерийского отряда Михайло Свист всяких смертей навидался за время войны, но этого офицера он не знал и не мог понять, что ему нужно от него. Лежа на спине, он прислушивался к сопению жены и, чтобы отвлечься, старался припомнить что-нибудь повеселее из их семейной жизни; потому что чувствовал, что сон еще не закончился, что покойник ждет его за тем же столом, в той же комнате, из которой не найти выхода.
В покосившейся избушке-пятистенке не спалось Марье Васильевне - нянечке, как звали ее в тех конторах и учреждениях Зольска, куда приходила она прибираться. С зажженной у изголовья свечой лежала она на пружинной кровати, вслушиваясь в грозу, свирепствующую за окном. Трепетный свет ложился на седые жидкие волосы нянечки, на усталое, изжеванное временем лицо, на страшно раздувшиеся суставы рук.
Плавился, оплывал воск, волновалась на окне коротенькая занавеска. Свет не доставал до одного из углов за шкафом. И именно из этого угла все громче слышались какие-то звуки. Скрип, стук, скрип, стук - шаги.
...Вот, наконец, кто-то выходит из темноты - с всклокоченными волосами, с крестиками, брякающими на гимнастерке, с культяпкой вместо ноги. Это он. Вернулся. Подходит к самой кровати. Бледный-то, Матерь Божья! А глазища острые, черные, злые.
- Ну, чего вылупилась? Примешь такого-то?
Феденька!.. Но не схватить его, не обнять уже. Такой же бледный лежит он на столе. Свеча не в изголовье, а между пальцев его. Кругом толпится народ. Из темноты - басовитая молитва попа, бабьи причитания, детский плач. Но сразу и удаляются голоса, плач становится тише. Это уже не плач, а что-то другое.
Это блеет коза Пелагея. Ей-то что, старой, не спится? Должно быть, вода кончилась. Скрипя пружинами, Марья Васильевна встает с кровати, идет в сарай, наливает козе воды.
Вернувшись в комнату, она подходит к комоду и выдвигает верхний громоздкий ящик. С разбитыми очками на носу садится на кровати, негнущимися пальцами достает из конвертов письма, фотокарточки. Свеча уже догорает, огонек дрожит, мечется. Мелькают строчки, написанные для разборчивости ее старых глаз печатными буквами...
Все. Темнота. Лишь голоса детей еще долго звучат вокруг.
Темнота. Когда-нибудь очень скоро, как эта свечка, погаснет и сама она. Что ждет ее там, в темноте? В последнее время иногда беспокоил Марью Васильевну этот вопрос. Хотя нельзя сказать, чтоб уж очень сильно. Давно и точно знала она, что как бы ни был устроен мир, в котором отжила она земную жизнь свою, от ее размышлений и беспокойств не изменится в нем ничего ровным счетом. Пусть будет так, как будет. Все будет так, как должно быть. Ждет ли ее вечная жизнь, или вообще ничего не ждет? Детей увидеть бы еще хоть раз перед смертью вот что.
Дочь у нее жила в Ленинграде, сын - в Актюбинске. У дочери был муж, у сына жена, двое внуков было у Марьи Васильевны. И, правду сказать, их земная жизнь интересовала ее куда как более своей загробной. Только о них, больше ни о чем, не очень уверенно молилась она иногда Богу. Верила ли она в него? Точно и сама она не знала. До недавнего времени ходила в церковь, но, в общем, скорее по привычке. А потом церковь отдали под склад, другую вовсе сломали, и ближайшая стала за шесть верст - в Вельяминово.
Она без одобрения относилась к старушкам, которые сначала ругались, сочиняли письма по начальству, а теперь бубнящими стайками ходили мимо окон ее в Вельяминово. Чего ругаться? Раз уж власть решила, что нет Бога, зачем ей церкви? На то она и власть. И неужто Бог по тому о человеке судить будет, стоял ли он на коленях перед его картинками? Мысленно она пыталась представить себе - что же в том приятного, когда все перед тобой на колени бухаются?
В темноте нашарив подушку, снова улеглась Марья Васильевна. И снова не было сна.
Неужели и этим летом никто не приедет к ней хоть на одну неделю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168