Они меняются ровно настолько, насколько развиты духовно были те люди, с которыми он общался, и насколько сам человек способен совершенствовать свой дух. Надо признать, впрочем, что, опираясь на Маркса, материалистическая эстетика пытается создать себе аппарат иллюзорных связей с материей. Она говорит, например: крестьянам нравятся толстые розовощекие женщины, потому что они ищут в них здоровых работниц и матерей. Но тогда надо думать, что те, которым нравятся стройные и белолицые женщины, ищут больную мать для своего ребенка. Да разве и всякий крестьянин откажет своей барыне в красоте? Он скажет просто - мне, для моей крестьянской жизни она не подойдет. Этот иллюзорный марксистский аппарат приводит эстетику к иллюзорным выводам о социалистическом реализме, как вершине мирового искусства - о том, что рисовать и ваять следует лишь толстое, здоровое и розовощекое, о том что мелодию для симфоний композиторы должны черпать в народных частушках. А все остальное классифицируется, как чуждое искусство враждебных классов. Эстетическое чувство становится таким образом идеологической категорией; эстетической вкус - классовым явлением. И, как ни странно, по-своему эта марксистская эстетика оказывается права. В самом деле, тот самый крестьянин будет скучать на концерте Бетховена. И в избу свою он несомненно охотней повесит натюрморт с жирным гусем, нежели Ван Гога. Но означает ли это, что мы раскрыли тайну красоты? А не верней ли предположить, что мы лишь ориентируем искусство на потребности людей, далее отстоящих от духа? "О вкусах не спорят," - сформулировал некогда Дэйвид Юм. И эта формула свидетельствует о том, что впервые мы сталкиваемся не с новым уровнем материального мира и, соответственно, лишь с невозможностью понять механизм причинно-следственной связи с уровнем предыдущим. Мы сталкиваемся с отсутствием этой связи вообще. Мы сталкиваемся с нарушением основного свойства материи - причинности всех видимых нами материальных явлений. Так с первого своего шага эстетика становится лженаукой, а мы открываем дух.
- Так, значит, есть доказательство бытия Божьего! восторженно воскликнул Глеб. - То, что открыл Бог детям и скрыл от премудрых. Так, значит, действительно Красота спасет мир!
- Красота и любовь, Глеб - конечно, они. В сущности, красота - единственное в этом мире зримое нами чудо - очевидно нематериальный субстрат, который всем нам дано ощущать всеобщий и объективный духовный опыт. Мы не можем не то что познать, но определить его разумом. Попробуйте. Красота это... Что - это? Сочетание форм? Красок? Звуков? Слов? Ни в одном словаре вы не найдете ничего, кроме синонимов. Но это не мешает человеку самому быть творцом ее. Оставаясь отнюдь не высшим, далеко не высшим свойством материи, человек оказался способен создавать из нее нечто в мировосприятии своем более значимое, чем сама материя. Человек оказался способен создавать духовные ценности. Ни в каких иных своих достижениях человек не может даже сравниться с видимой ему материей. Вместе с обретением разума он становится сотворцом и ее. Но самые сильные его машины смехотворны в сравнении с силой пустячного землетрясения. Самые быстрые его аппараты смехотворны в сравнении со скоростью планет. Самые сложные его приборы ничто в сравнении с устройством инфузории. Но в сотворении красоты человек способен соперничать и превзойти видимый ему материальный мир. Потому что здесь человек становится уже сотворцом духа. И если главным признаком человека, мы станем считать не разум, но именно дух, то первым человеком на Земле был не тот, кто первым смастерил себе каменное рубило, а тот, кто первым почувствовал в себе нечто, рассматривая звездное небо или цветок у входа в пещеру. И только застав его с небес за этим вполне бессмысленным, неразумным, беспричинным и нецелесообразным занятием, мог сказать себе Господь: "хорошо весьма".
- А что же любовь? - улыбаясь, напомнил Глеб.
- Любовь, Глеб, в отличие от красоты, опыт всегда субъективный. Если красота - зримое нами чудо, то любовь незримое, но тем сильнейшее для каждого отдельного человека. Сложность еще и в том, что проявления в разуме любви к женщине практически всегда переплетены в нем с потребностью продолжения рода, а проявления любви к ближнему - с потребностью делать добро. Поэтому психолог, не переживший любви к женщине и не знакомый с любовью к ближнему, безусловно, сможет рассматривать ее, как переплетение биологических, социальных и индивидуальных потребностей человека; переживший и знакомый - уже не сможет. И вот если этот переживший попробует проанализировать свою любовь, разобраться, откуда и когда она возникла, почему так удивительно сильны последствия ее в нашем разуме, почему так легко подавляют они все прочие наши чувства и потребности, что именно регулирует она в нас - то он также встанет в тупик. В настоящей любви к женщине мы не ищем ничего, кроме возможности быть с ней рядом. Но если это всего лишь потребность избежать одиночества, то следовало бы предполагать, что люди замкнутые и живущие одни, влюбляются чаще и сильнее людей дружелюбных и живущих в большой семье. Надо ли проводить эксперименты, чтобы доказать, что это не так? В подлинной любви к ближнему, ступени которой - сострадание, милосердие, мы не ищем ничего, кроме возможности помочь ему. А если это не так, то это не любовь, не милосердие и не сострадание. Это всего лишь наша потребность в добре - религиозная потребность верующего, социальная потребность атеиста. "Если раздам я все имение свое, а любви не имею, то нет мне в том никакой пользы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168