- Господи, какое ужасное время! - вырвалось у нее.
Эйслер обернулся к ней.
- Похоже на быстроходный танк, - сказал он.
- Что?
- У меня такое чувство иногда - оно похоже на быстроходный танк. - В киножурналах про Красную Армию, знаете, показывают. Ломится напролом сквозь березняк, все сметает на пути; на секунду расслабься только, не увернись - увлечет и раздавит тебя, намотает на гусеницы, ничего не останется.
Глаза его смотрели сквозь нее. Теперь - при свете у окна ей было видно опять, что он беззащитный и добрый.
- Сказать вам правду, я устал, Вера, - покачал он головой. - Я постоянно в напряжении, я все время жду, откуда он выскочит, ломая деревья, дымя и громыхая. Я чувствую себя обложенным зверем. Я должен уворачиваться, это невозможно. Я очень устал. А ведь я музыкант, я артист, я художник, Вера, мне это противопоказано. Художник должен быть свободен снаружи. Внутри себя он раб, внутри себя он шагу не смеет ступить без напряжения, без воли, без мысли. Но в мире внешнем ему, как воздух, необходима свобода - иначе нельзя, поверьте.
"Как жалко Вольфа, - думала Вера Андреевна, следя за движениями губ пианиста. - Такой он всегда, действительно, был напуганный и беспомощный. Надо будет сходить к его жене. Впрочем, я ведь не знаю даже, есть ли у него жена. А вдруг еще отпустят? Может быть, поговорить с Пашей? Господи..."
Эйслер смотрел на нее печальными глазами.
- Если есть, - говорил он, - у этого сумасшедшего мира какая-либо конечная цель, то степень приближенности к ней не может определяться ни чем иным, как степенью свободы человека. И в первую очередь, да - в первую очередь, свободы художника. Знаете, Вера, что самое страшное в нашем времени? Нет, не аресты, не расстрелы, не ссылки, не слезы, не кровь. Все это жуткий кошмар, но этот кошмар пройдет. Слезы и кровь были в России всегда, и, вероятно, всегда будут - сегодня больше, завтра меньше. Самое страшное в нашем времени то, что оно навсегда уничтожит русскую культуру. Великую культуру! Равной которой не было и нет в мире. И никогда больше не родится в этой земле Пушкин, Репин, Чайковский. И десятки поколений пройдут, а русская культура останется мертвой. Потому что наше время навсегда унизило ее страхом... Вас всегда удивляло, Вера, зачем я приношу домой эти журналы из киоска, зачем листаю их. Вам самой не хочется даже коснуться их, и, конечно, вы правы. Но вы поймите, мне больно верить, что все уже кончено. И как же быстро! Вы не можете этого знать; для вас, и для детей ваших, и для внуков, все современное - теперь уже навсегда ненастоящее. Но я-то ведь помню! Я отлично помню это чувство - грандиозное чувство - того, что ты живешь в эпицентре духовности человеческой. И во что превратилось все за какие-нибудь четверть века? Во что?! Я вам скажу во что - в Вольфа. Да, да, именно в Вольфа! В напуганного чиновника, который смотрит на вас кроличьими глазами, выглядывает жалобно из-за широкой спины большевика-чапаевца. Никогда, никогда уже не оправиться русской культуре от этого позора! И, продолжая аллегорию, может быть к лучшему, что даже такую ее сегодня забрали, может быть, к лучшему... Поэтому-то говорю я: не кровью, не террором ужасно наше время. Смерть не страшна сама по себе, я не боюсь смерти. Смерть страшна тем унизительным состоянием духа, в которое погружает человека напряженное ожидание ее. Униженный человек не вполне уже человек. Униженный художник - разлагающийся труп.
- А по-моему, - тихо сказала Вера Андреевна, - человека можно унизить ровно настолько, насколько он сам себя может унизить.
Аркадий Исаевич перевел дух.
- Это вы где-нибудь прочитали?
- Нет, мне так кажется.
- Это, вообще-то, хорошая мысль, - сказал он, помолчав немного. - Ее стоит обдумать.
- Обдумать? - почему-то переспросила она и посмотрела прямо в глаза пианисту. - Знаете, чем еще ужасно это время? Тем, что мы привыкаем к нему. Мы с вами можем рассуждать и теоретизировать сколько угодно, а невинный человек тем временем будет сидеть в тюрьме. Сегодня мы еще повозмущаемся, завтра повспоминаем об этом, а послезавтра забудем и думать. О скольких мы уже забыли.
- Вот, кстати, Верочка, - заметил Эйслер. - Об этом-то как раз придется помнить. Я ведь имею опыт - когда берут начальника, скоро принимаются и за ведомство. Вы, конечно, махнете рукой, но я прошу вас, очень прошу, хоть ради меня, будьте сейчас предельно осторожны. А, если есть возможность, лучше всего - берите отпуск и уезжайте куда-нибудь на пару недель. Вы у нас в городе хотя и на особом положении, но, кто его знает, даже хорошо ли это теперь.
- Да, да, - ответила она неопределенно, думая, очевидно, о другом. - Я что хочу сказать: если вы, Аркадий Исаевич, в самом деле ищете в этих журналах русскую культуру, то это очень похоже на то, как ищут кольцо под фонарем, потеряв его в темноте, - она вздохнула и поднялась. - Вы меня извините, но я, как пришла, до сих пор еще в мокром платье. Мне нужно переодеться.
- Что же вы так? - развел руками Эйслер. - Простудитесь моментально. Да, кстати, я ведь к вам нынче почти по делу зашел. Тут вам просили письмо передать.
И он достал из кармана конверт.
- Кто просил?
- Мальчишка заходил лет десяти, светленький, с серьезными такими глазами. Минут за десять до вас, не больше.
- Включите свет, пожалуйста.
На конверте с изображением крейсера "Аврора" выведено было печатными буквами: "библиотекарше Вере Андреевне". И, Бог весть, отчего, но очень отчетливо, она почувствовала тревожное.
"Здравствуйте, Вера Андреевна, - прочитала она на тетрадном листке в косую линейку. - Когда вы получите это письмо, меня уже не будет в живых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168