От дачи Степана Ибрагимовича, от юго-западной окраины Зольска, дошла она с Харитоном и беспокойной мамой его до северной черты города, где между кладбищем и заводом, в одном из домов недавней постройки помещалась квартира Харитона. Она помогла ему уложить в постель Зинаиду Олеговну, с которой успела познакомиться дорогой и, кажется, даже понравиться ей. Увещеваний и уговоров ее, во всяком случае, уже в квартире старушка слушалась гораздо охотнее, чем сыновних.
Она не разрешила Харитону провожать себя, и одна пошла безлюдными темными улицами домой - в восточную половину Зольска. Дождь начался, когда она проходила кладбище. Грунтовые улицы быстро развезло, на туфли ее налипла грязь. Лаяли собаки из-за заборов, мимо которых проходила она. Через дорогу сиганула ей наперерез шальная кошка - цвета было не разобрать.
Вера Андреевна думала о Паше. Заново вспоминала она "отчаянную историю" его, и сердце ее болело. Ей приходили в голову слова, которые могла бы она сказать ему. Ей показалось вдруг, она увидела брешь в Пашиной жестокой логике. Умышленно или случайно он соединил в одно два различных, в общем, понятия: атеизм и эгоизм. Из того, что Бога нет, из того, что ждет меня небытие, вовсе еще не обязательно следует, что я есть единственно значимое в этом мире, что не существует для меня более никаких человеческих ценностей. Этот жуткий Павел Кузьмич - был не атеист только; может быть, даже и не атеист вполне, а эгоист, и логика его была логикой эгоиста прежде всего.
Но главное здесь даже не в логике. По схоластической схеме, может быть, и в самом деле выходит, что "если Бога нет, то все позволено". Чисто умозрительно атеист не должен делать добро, потому что для него оно иррационально, бессмысленно. И наоборот, христианин не может как будто бы творить зла - ведь если есть вера в вечную жизнь и высший суд, зло в свою очередь становится иррациональным, невыгодным. Но разве мало на свете по-настоящему добрых атеистов? И разве мало зла принесли в этот мир "во имя Христа" искренне считающие себя христианами?
Вот, скажем, Аркадий Исаевич - кажется он вполне, атеист, а разве можно представить себе добрейшего его человека.
Просто нужно понимать, что философские теории и человеческая жизнь - очень разные вещи. Сравнительно немногие люди подчиняют свою жизнь теории. Кроме всех и всяческих теорий, есть человеческое сердце, а для него естественна тяга к добру. По существу, единственное, что способно заглушить эту тягу - как раз и есть подчинение человеческой жизни идее. И, если заглянуть в историю, то наибольшее зло приходило именно от таких людей - от фанатиков той или иной теории, веры.
Ведь и атеизм на самом деле есть не отсутствие веры, как кажется самим атеистам, но вера во вполне определенную схему мироздания. И, если задуматься, то вера гораздо более слепая, чем вера в Бога, потому что атеистическая схема - схема, в которой отсутствует Высший Разум, настолько много оставляет заведомо неразрешимых вопросов о мире и о нас самих, что, по-существу, во много раз более фантастична в сравнении с любой другой, предполагающей наличие более высокой формы жизни, чем человек.
Паша правильно сказал сегодня: фанатик, "сильный человек" - это тот, кто действует до конца согласно своим убеждениям. Но такие люди, к счастью, исключение, а не правило. Поэтому судить о человеке нужно не по убеждениям его, а по делам. И можно, наверное, сказать, что добрый атеист - уже и не атеист вполне, также, как зло творящий христианин - не христианин, какие бы теории ни выстраивались у него в мозгу.
По асфальтовой мостовой Советской улицы журчали быстрые ручейки.
Вера Андреевна неважно чувствовала себя. Выпитая напоследок водка выветрилась, оставив по себе боль в виске. Было совсем не весело после этого праздника. Насквозь промокшая, очень уставшая, свернула она, наконец, на Валабуева, затем - во двор к себе. Зайдя в подъезд, разулась и с туфлями в руках поднялась по холодным ступеням.
Войдя в квартиру, сначала прошла она в ванную и отмыла грязь с каблуков. Голова, когда нагибалась она над раковиной, болела уже не только в виске, но и где-то позади левого глаза. Отперев свою комнату, она не включила свет, не сняла даже промокшего платья, а сразу легла на кровать, поверх покрывала, болью в подушку. Дождь за окном на слух то стихал чуть-чуть, то пускался пуще прежнего. Поскрипывал фонарь над подъездом забытый всеми в ненастьи, привычно жаловался самому себе на что-то.
- Бестолковый какой-то день, - прошептала Вера Андреевна, стараясь представлять себе, как по каплям просачивается в мякоть подушки боль из виска.
Невозможной была мысль о том, что придется еще вставать и раздеваться, прежде чем уснуть.
Часы у Борисовых пробили полночь. "Так еще рано, подумала она. - Завтра высплюсь. Завтра воскресенье. Слава Богу, что завтра воскресенье." Она вздохнула и стала повторять про себя, что надо вставать, обязательно надо вставать, не то она уснет в мокром платье и наверняка простудится. Надо вставать.
- Надо вставать, - прошептала она уже во сне, а в дверь тихонько постучали.
- Вера Андреевна.
Мелькнули и остались во сне какие-то лица, непонятые слова...
- Да, Аркадий Исаевич, - сказала она, вздрогнув. Заходите. Свет, если можно, не включайте только.
Фигура старика в нерешительности замялась на пороге.
- Вы уже спите? - спросил он, вглядываясь в темноту.
- Нет, нет, заходите.
Прикрыв за собою дверь, осторожно ступая, Эйслер прошел к столу. Тихонько отодвинув стул, присел, еще, по-видимому, не различая Веру Андреевну в темноте. Она тем временем теснее подобрала к себе колени, поежилась и совсем проснулась от этих движений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168