Паша не сразу ответил.
- Из-за меня.
- Как это из-за вас?
- Его отец оказался врагом народа. Его разоблачили не так давно.
- Вот как. А причем здесь вы?
- Я подписывал справку для родственников. Он видел ее у своей тетки. Сегодня на классном часу они обсуждали прием в пионеры. От него потребовали осудить отца, но он не стал. Сказал, что случилась ошибка. А Игорь ответил, что никакой ошибки быть не могло, потому что иначе я отправил бы дело на доследование. В пионеры его теперь принимать не будут. Ну и подрались...
- Но ведь это безобразие.
- Что безобразие?
- Безобразие - требовать такого от десятилетнего ребенка.
Паша молчал.
- У мальчика и без того травма.
Паша вздохнул.
- Наверное... Но вы ведь понимаете - Павлик Морозов и все такое прочее. Знаете, какие у этих мальчишек жесткие понятия. Мне иногда Игорь - приходит из школы - рассказывает. Раз уж, Вера, такое время, как сейчас, оно одно и для детей и для взрослых.
- Все, Паша, кивают на время, когда хотят помириться с совестью. Вы-то ведь прокурор.
- Ну и что? Не могу же я опротестовывать решения октябрятских собраний?
- Что же вы можете, хотела бы я знать... Извините, добавила она через секунду. - По-моему, вы могли хотя бы поговорить с учительницей.
- По-моему, Вера, ничего страшного не случится, если даже его не примут в пионеры. В конце-концов, это дело их самих решать. Все люди вырастают и живут с какими-то травмами. Иначе даже не бывает. Мы с вами оба росли без родителей - ничего, выросли. Знаете, какие у меня в детстве случались травмы...
Он замолчал.
Яблоневый сад казался огромен, в темноте не видно было ему конца. Довольно долго они бродили молча между цветущими деревьями.
- Я что-то и вправду устала, - сказала, наконец, Вера Андреевна. - Мне кажется, я не очень приспособлена к подобным праздникам. Сначала было весело, а потом как-то... Я раньше тоже замечала: когда всем вокруг очень весело, рано или поздно мне становится не по себе. Знаете, я подумала сейчас там, за столом - я ведь ничего не знаю о вас - ни о вашем прошлом, ни о настоящем. У вас, должно быть, случилась сегодня какая-то беда, а я и представить себе не могу - какая. Также и остальные: люди считают друг друга знакомыми, друзьями, но никто ни о ком не знает ничего действительно важного. Всем почему-то кажется естественным такое вот общение: встретиться, придумав себе искусственный повод, поговорить о пустяках, ничего в действительности не сказать друг другу, посмеяться и разойтись. А разве это правильно? Если, например, я спрашиваю вас о каком-нибудь здании, и вы отвечаете, что оно вам знакомо: значит, вам известно, где оно расположено, сколько в нем этажей, кирпичное оно или деревянное, какого цвета. Вы не начнете же с того, что в левом окне у него разбита форточка, а на чердаке живет кошка. Люди же только это и знают друг о друге. Даже самые близкие люди. Вот они сейчас веселятся там, кивнула она головой в сторону лужайки, - пляшут, смеются. А я смотрела на них и думала, знаете, о чем. Ведь, наверное, у каждого из них были в прошлом такие моменты, в которые жизнь казалась им навсегда сломанной. У каждого человека бывают такие моменты. Это, может быть, смерть родных, или какой-нибудь отчаянный случай, жуткая история - когда кажется, вообразить нельзя, что возможно будет теперь еще радоваться чему-то и... и огорчаться чему-то, как раньше. У меня в юности был такой случай, еще в детском доме. Лучшая моя подруга, ее звали Света Василькова - однажды в бане перерезала себе вены ножом, и я первая увидела ее тогда: она еще выталкивала из себя фонтанчики крови. Тогда казалось мне, я ни за что уже не смогу жить, как все. Не смогу не думать об этом все время, забыть об этих фонтанчиках. А в действительности - ничего подобного: живу, как все, радуюсь, как все, думаю о чем угодно, а об этом как раз меньше всего. Вот так. И я вот думаю: если подойти к человеку в такую минуту, как сейчас, на лужайке - когда он смеется до слез - подойти и спросить: как же так? Ведь был же у тебя в прошлом день, после которого радоваться уже нельзя. Разве одна и та же жизнь может вместить в себя тот день и эту радость? Но, выходит, может. Как-то это все так странно устроено...
Паша вдруг остановился возле яблони, обернулся и посмотрел в упор на нее.
- Хотите, расскажу вам о таком моменте?
- Что?
- Ну, о моем "отчаянном случае"?
- Расскажите.
- Только это довольно длинная история. В двух словах не получится.
- Тогда давайте сядем. Я устала ходить.
Вера Андреевна села на траву под яблоней. Одной рукой опершись о землю, подогнула ноги и веером расправила юбку. Паша повременил несколько секунд, затем тоже сел по-турецки напротив нее.
- Она случилась, когда мне было одиннадцать лет, - сказал он. - Почему вы улыбаетесь?
- Знаете, мне почему-то трудно представить вас ребенком.
- Почему же?
- Не знаю. Скажите, а сами вы каким себя помните в детстве?
- Что значит, каким?
- Ну, мне кажется, у каждого человека остается о детстве какое-то самое главное чувство. Кто-то помнит себя озорным, кто-то - стеснительным, кто-то еще каким-то. Я, например, помню себя одинокой. Хотя были у меня подружки в детском доме, яснее всего я вспоминаю, как будто стою я у какого-то окна и плачу, прижимаясь к стеклу. И некому рассказать, почему я плачу. И плачу, кажется, именно потому, что некому рассказать. Вот это, по-моему, главное, что у меня осталось о детстве. А у вас?
- Не знаю. Так трудно сразу сказать. Я, в общем, тоже чувствовал себя одиноко. Лет до восьми - до прогимназии - у меня вообще не было друзей. От нашего хутора до ближайшей деревни было несколько километров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168