«Равная свобода и для Локе и для Тора!» Требовалось ведь известное мужество, чтобы претворить в жизнь такой лозунг! Но не сложился ли этот лозунг у самого Грундтвига под влиянием народных представлений, что сам бог, желая испытать людей, предоставил черту орудовать среди них?
Со свободомыслием в истинном значении слова такой лозунг имел мало общего, как ни старались приверженцы грундтвигианства доказать противное. Кто же, в самом деле, мог всерьез стать на сторону Локе, который в лучшем случае был только зачинщиком разных вредных затей; настоящей целью его было посеять рознь между асами1 и разрушить великолепную крепость богов — Асгорд. Грундтвиг оказал плохую услугу датскому крестьянству: его свободомыслие вылилось в такой лозунг, который легко уводил крестьянина от всего нового, что нес с собой век, и сужал рамки подлинного свободомыслия.
Девушки, учившиеся в школе, гораздо меньше мужчин были заражены классовыми предрассудкахми. Молодые крестьянки относились ко мне не так предубежденно, как юноши. Когда в гимнастическом зале устраивались танцы, они усердно приглашали меня танцевать, — сам-то я никогда никого не приглашал и «по-стариковски» подтрунивал над этим пустым занятием. Часто, сговорившись, они подходили ко мне целой гурьбой.
— Отчего ты не танцуешь? — спрашивали они.
— Я танцую, только когда влюблен, и лишь с той, в которую влюблен! — отвечал я.
— Ну, а мы все приглашаем тебя повеселиться!
Я должен был протанцевать по очереди с четырьмя-пятью девицами и, по правде говоря, не раскаивался. А когда молодежь собиралась на прогулку в Эструпский лес или в Скибелунн, девушки всегда подсылали кого-нибудь спросить, не пойду ли я. Такое внимание с их стороны заставляло и мужчин относиться ко мне лучше. Да и то, что я участвовал в выпуске нашей школьной газеты «Воздухоплаватель», тоже подымало мой престиж. У нас создалась группа человек из десяти, мы собирались поочередно в комнате то у одного, то у другого и устраивали дискуссии. Школьное начальство не одобряло эти затеи: раз в неделю в школе происходили открытые дискуссии в присутствии преподавателей; это должно было, с одной стороны, удовлетворять нашу потребность в свободном обмене мыслями, а с другой — предотвращать злоупотребление этой свободой. Прошлой или позапрошлой зимой стало довольно трудно ограничивать на уроках любознательность учащихся теми рамками, которые школа считала приемлемыми. Об этой зиме школьная администрация вспоминала с ужасом. Ведь чуть было не пришлось тогда из-за этих дискуссий закрыть школу!
Очевидно, и теперь здесь опасались повторения чего-либо подобного.
Особенно боялось начальство, как бы мы не затеяли дискуссии о религии. Лично у меня, правда, не было охоты спорить о том, что с детства оставило во мне самые тяжелые воспоминания и было давным-давно решенным вопросом. У других же, видимо, не было никаких разногласий с церковью, вера предков вполне их устраивала, да и самая тема казалась не интересной.
В нашей среде обсуждались темы столь же возвышенные, сколь и абстрактные. Чаще всего затрагивались вопросы брака и вообще отношений между мужчиной и женщиной. В воздухе еще перекатывалось эхо нашумевшей бьёрнсоновской «кампании целомудрия», и мы горячо обсуждали такие требования нравственности, как девственность мужчины до брака, целомудрие обоих полов в период помолвки и воздержание женатого мужчины в те периоды, когда, например, жена больна или беременна. Мы вообще так ратовали за целомудрие, что сам Бьёрнсон мог бы порадоваться, а Каролина Бьёрнсон, пожалуй, еще больше. Один из учащихся выставил даже такое строгое требование, что мужчина навсегда должен отказаться от половой жизни, если жена его серьезно заболела или умерла. Но «одно дело языком болтать, другое — в руках себя держать!» — как выразился некий рассудительный ютландец. На следующую зиму наш требовательный ревнитель целомудрия не вернулся в школу, ибо вынужден был жениться в спешном порядке вскоре же после того, как закончился первый зимний семестр.
Но больше всего в нашем маленьком кружке интересовались все-таки социализмом. Как ни старались насадить к нему ненависть в деревне, крестьянская молодежь стремилась узнать о нем побольше. Ходячее представление о социализме, при котором «все, мол, вынут свои кошельки и разделят деньги поровну, а потом спокойно засунут руки в карманы и поступят на содержание к государству», уже перестало удовлетворять молодежь. В школе этот вопрос не затрагивался, и пришлось мне, городскому рабочему, давать разъяснения.
Я был и в то же время не был социалистом. Чутьем я склонялся к социализму, но сколько-нибудь серьезных социалистических убеждений еще не приобрел. Однако какие-то зачатки или особые приметы, которые дают возможность угадать заранее, какой плод может вырасти из завязи, позволяли и учителям и учащимся угадывать во мне социалиста.
Я не мог приводить веских аргументов, выступая с речами в защиту социализма; мои исторические познания были не велики. Я основывался на том, что еще первые христиане проповедовали общность имущества — значит, своего рода социализм. Этот довод несколько поколебал самоуверенность моих оппонентов: критиковать или осуждать христианство было бы слишком смело. Легче всего оказалось защищать практические позиции социализма. У большинства за спиной были солидные крестьянские угодья, и поэтому в требованиях пролетариев, добивавшихся сокращения рабочего дня и повышения заработной платы, они видели посягательство на свои родовые гнезда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45