Однако случай все-таки подвернулся: в один из детских приютов на острове Фюн требовался учитель. Фру Мольбек полагала, что следует раньше списаться с тамошним пастором, которого она знала, но я боялся, как бы вакансию тем временем не заняли, и сразу поехал на ближайшую к Кинструпу станцию, откуда какой-то крестьянин согласился подвезти меня до приюта.
Крестьянин, впрочем, как-то странно воспринял мое сообщение о том, куда и зачем я еду.
— Гм... так ты собираешься поступить на работу в Кинструп? Говоришь, тебя послали из Аскова?
— Ну да, ведь это же грундтвигианский детский приют, — несколько растерянно ответил я.
— Вот оно что! А я, хоть и старый член здешней общины, не знал об этом. Бегут мальчишки-то из этого приюта... поджоги устраивают и бегут! Но у тебя, как я вижу, ноги длинные. Недавно два случая были... Ну, конечно, розги в ходу... Ты розгами-то мастер орудовать?
Нельзя сказать, чтобы у меня было легко на душе, когда мы свернули на дорогу к приюту. С виду он напоминал обыкновенный крестьянский хутор, По полю ходили в ряд десятка два парнишек, разбрасывая навоз и разравнивая его. Все они делали одни и те же движения, нагибались и выпрямлялись в такт. Неподалеку, на небольшом возвышении вроде дамбы или насыпи, стоял, опираясь на дубинку, плотный человек в грубой домотканой одежде. Он двинулся мне навстречу. «А вы делайте свое дело! — крикнул он мальчикам и покрутил дубинкой у себя над головой. — Я ведь все вижу».
Он еле кивнул в ответ на приветствие, а его неопрятный мясистый рот скривился в усмешке, когда он узнал, кто я и зачем явился. Он стоял, крепко обхватив обеими руками дубинку, и, прищурив свиные глазки, поглядывал на меня и кивал головой. Толстощекое лицо выражало главным образом презрение. Оно все заросло бородой, и кожа под волосами была ярко-красная, словно натертая какой-то мазью или пораженная лишаем.
— Знаешь, кто ты? — сказал он наконец, осмотрев меня с ног до головы и засмеявшись. — Да ты просто щепка! Никакого учителя из тебя не выйдет. Но заходи все-таки во двор, посмотришь наше заведение. И закусить тебе не мешает с дороги.
— По-моему, не обязательно быть широкоплечим великаном, чтобы обучать детей, — заметил я.
— Ну, обучать... Не это у нас тут главное. У нас уроки бывают только в дождик, когда нельзя в поле работать. Боюсь, что наши старшие воспитанники легко собьют тебя с ног. Они у меня отчаянные, скажу тебе. Я и то еле справляюсь с ними. А ты небось не мастак драться?.. Ну, я так и думал. Тебя и уважать-то ребята не станут.
Мы поднялись на большой чердак длинного хозяйственного строения, крытого соломой. Чердак был весь заставлен козлами. Заведующий приютом высунулся в слуховое окошко, покрутил дубинкой в воздухе и проревел:
— Эй, вы, там! Работайте хорошенько! Не то я вас, черти... Эх, не надо бы чертыхаться при гостях из Аскова!.. — сказал он, обращаясь ко мне. — Людвиг Шредер отличный человек, но с этими мальчишками ему бы никогда не справиться. Ну вот, тут было бы твое место, если бы ты справился с должностью. За этими мальчишками нужно и по ночам смотреть во все глаза, чтобы они не распускались. А некоторых еще приходится будить, чтобы постели были сухие.
Постелями назывались обтянутые парусиной деревянные рамы на козлах. На этих рамах лежали лошадиные попоны, служившие и подстилкой и одеялом.
— Учителю, понятно, полагаются простыни, — сказал директор. — Это подымает к нему уважение. Но... — И заведующий опять презрительно оглядел меня.
Однако он мог бы оставить свое «но» при себе, я вовсе не намерен был работать здесь, даже если бы это мне оказалось по силам.
Во дворе зазвонил колокол, сзывая к обеду. Пока заведующий грубым голосом громко читал молитву, положив дубинку перед собою на стол, я оглядывал лица ребят. Сплошь круглые, гладко остриженные головы с торчащими, покрытыми коростой ушами; взгляды исподлобья, искоса; грубые лица, мешки под глазами! Я не раз встречал таких бездомных, беспризорных ребят, о которых столь «нежно» печется общество и которые нуждаются в его заботах больше, чем все прочие дети, — однако в заботах иного рода. Вид их не пугал меня; я знал, что, несмотря на свою ожесточенность, они такие же люди, как и мы, — даже, пожалуй, еще более способные на благодарность за человеческое отношение. Я, может быть, сумел бы поладить с ними при других условиях, но здесь тон задавала дубинка директора, — ребята не сводили с нее глаз.
Мальчики не казались заморенными. Еда была неплохая— каша и жареная свинина. Но подавалось все это на ржавых жестяных тарелках, как в тюрьме; жестяные ложки с зазубринами по краям резали губы.
Когда я вернулся в Асков, отказавшись от места, Людвиг Шредер рассердился. Я стал в его глазах совершенно никчемным человеком. Стараться объяснить ему в чем дело было ни к чему, — он никогда не слушал объяснений, ученикам вообще не полагалось рассуждать. И с этих пор, вплоть до окончания школы, директор меня не замечал.
— Какой ужас! — воскликнула фрау Мольбек, выслушав мой рассказ. — А я думала, порядки в наших детских приютах такие, что лучшего и желать нельзя. В нашем кругу все были уверены, что руководители приютов выбираются из числа самых порядочных людей! И директор Шредер уверен в этом, вот почему он и рассердился на тебя. Человек он ученый, а тут ошибся. Бедные, бедные ребятишки! Неужели им ничем нельзя помочь?
Фру Мольбек никак не могла поверить, что порядки в этом приюте не исключение, что то же самое происходит и в других детских домах.
— Нет, больше не рассказывай о несчастных детях! Я не могу этого слышать.
Но она постоянно расспрашивала меня о детях бедняков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45