Я провел в Копенгагене несколько дней, несмотря на то, что чувствовал боль в груди; навестил тетку Трине, разузнал, где живет Якоб Хансен, но не застал его дома. Мне было трудно дышать, меня то знобило, то кидало в жар. Я, однако, не думал, что заболел серьезно, и не пошел к врачу. Я вообще был у врача всего один раз в жизни и понятия не имел, что такое лихорадка. В моем представлении она была связана с болотами и добычей золота. Термометра у меня в руках сроду не бывало. Впоследствии мне стало ясно, что я все время ходил с повышенной температурой и ничего не замечал, пока она не подскочила до сорока градусов. Мне лишь казалось, что в Копенгагене страшно жарко. Воздух словно обжигал кожу.
— Ты, верно, носишь с собой «жаркую зону»! — говорили мне товарищи. — А вот мы очень зябнем здесь.
В таком состоянии отправился я на пароходе в Нексе и все путешествие провалялся, обливаясь потом, на средней палубе, темной и вонючей, загрязненной скотом, который пароход привез с Борнхольма в столицу.
Я прогостил дома неделю. Отец даже забыл свою воркотню и гордился, что я стал учителем. Мать плакала и поила меня ромашковым настоем.
Хотя пользоваться велосипедом у меня не хватало сил, я все не хотел расставаться с ним, а дедушка мой не прочь был покататься. (После смерти бабушки он жил у моих родителей.) И хотя ему шел уже восьмидесятый год, он то и дело ковылял в сарай, чтобы поглядеть на машину, потрогать ее. Мне приходилось выкатывать велосипед на дорогу и показывать старику, как надо садиться и ехать. Дедушка брался дрожащими руками за руль, приподымал с земли одну ногу, чтобы сесть в седло, но тотчас же отказывался от своего намерения и грустно замечал:
— Нет, видно состарился я. Многого мне уж не придется испытать!
С трудом я добрался до Оденсе. Но там Карен Йоргенсен живо уложила меня в постель и послала за доктором. Температура поднялась выше сорока, доктор определил двустороннее воспаление легких. Это меня окончательно убило. Я ведь рассчитывал через день-другой встать на ноги. Каникулы не кончились, и мне столько еще хотелось объездить, осмотреть! Велосипед я велел поставить к себе в комнату, чтобы он все время был у меня перед глазами. Когда температура на некоторое время спадала и боли прекращались, я лежа мысленно путешествовал.
Но какая все-таки благодать отдохнув в постели! Хотелось отлежаться на всю предыдущую жизнь. Едва лихорадка немного спадала, постель так ласково баюкала меня; вспоминалось раннее детство, когда я много хворал; прижимаясь щекой к прохладной подушке, я, бывало, сразу успокаивался.
Док юр стал лечить меня шпанскими мушками.
— Теперь принято делать проколы и спускать воду,— говорил он мне, —выкачивать ее, как из сосуда. Но мы тут лечим по-старинке, предпочитаем шпанские мушки.
Он сам налеплял их, потом присаживался на край постели и занимал меня разговорами. Забавный он был старикашка. Из носа и из ушей у него торчала седоватая щетина, а брови расходились в стороны, как орлиные крылья. Он был почти совсем глухой, и когда хотел прослушать легкие, то приходилось громко кашлять и кричать. Всякое усилие вызывало у меня невыносимую боль внутри, словно все там разрывалось на части.
Тем не менее без доктора я скучал. Он приходил запыхавшийся и, присев ко мне на постель, долго не мог отдышаться, однако начинал сразу, захлебываясь, болтать, то раздувая, то втягивая щеки:
— Это все здешний климат... Ох, этот зловредный воздух! А ну-ка взглянем на спину. «Бифштекс по-татарски». Но жидкости убавилось... Ай-ай! Дыра в пластыре. Теперь Карен станет ругаться, что мы испортили постель!..
Я улыбался его болтовне, как ни мучила меня боль.
Другие доктора посмеивались над пристрастием старика к шпанским мушкам: он сам об этом рассказывал. Но он был прав — экссудат исчезал, мы его преследовали мушками по всей грудной клетке. Это была форменная охота. Я указывал, где находится дичь, а старик доктор выгонял ее пластырями.
— Черт подери! — говорил он.
Наконец боли прекратились, и я, делая вдох и выдох, чувствовал, как внутри у меня словно склеиваются расклеиваются два куска вощеной бумаги.
Доктор пришел в восторг.
— Хотелось бы, право, показать вас моим коллегам, этим гордецам! — сказал он. — Не осталось ни единого местечка, куда можно было бы налепить пластырь. А если опять накопится вода, ю придется выкачать ее через пуп!
— Теперь бы только сбить температуру градуса па полтора, — возвестил он однажды, — да избавиться от вашего проклятого велосипеда!
Все в интернате ругали мой драгоценный велосипед, а в один прекрасный день за ним явился наш механик. Он разобрал машину и принес показать мне подшипники, наполовину стертые, — вместо шариков в них оказались какие-то обломки.
— Вы не на шариках катались, а на щебне! — с возмущением заявил механик. — Это просто невероятно!
Йорген Педерсен получил свой велосипед обратно. Мои соседи по интернату отнесли машину прямо в контору газеты. Уборщицы радовались: машина только мешала им мыть пол в комнате.
Зато я был вознагражден; три молоденькие ютландки пришли спросить, правда ли, что я расстался с велосипедом.
— Ну, тогда мы будем навещать вас! — пообещали они.
Прошло много времени, прежде чем температура упала до нормальной. Но я так привык к постели, что вовсе не хотел вставать. Ученики забегали проведать меня после уроков, приносили цветы или фрукты. Дочки бедной швеи пришли однажды со сдобной булочкой, которую купили на собственные сбережения, вынутые из копилки.
— Мы вытряхнули всего одну монету в пять эре, — сказали они, — и мама это знает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45