психологическая же мотивировка и сюжетная канва были ясны.
Литературным языком я владел сносно, но он ас годился для рассказа о простых людях. Он не давал характерных слов и оборотов для выражения горестей, нужд, маленьких радостей простолюдина. А подыскать в народном языке подходящее слово оказалось, как ни странно, очень трудно, хотя с малых лет я, живя среди простых людей, говорил и думал, как они. И вот ежедневно я стал совершать дальние прогулки в загородные рощицы, шел медленно, шаг за шагом, то и дело присаживаясь, чтобы отдохнуть и записан, кое-какие мысли. Легочные упражнения шли своим чередом; дыхание стало ритмичным. Дома, лежа в постели, я обрабатывал и заново переписывал то, чт набросал за день. Семь раз переписал я весь рассказ, пока не отделался от трафаретных литературных оборотов и не приблизился к будничному просторечию.
Эта работа заняла у меня все лето. Между делом я написал много лирических стихотворений, которые вряд ли представляют интерес для кого-нибудь, кроме меня самого. Навеяны они были светлым, радостным чувством выздоровления, которое придавало всему поэтическую прелесть и подымало дух. Я чувствовал, как во мне растут и созревают творческие силы, как наслаивается материал, наливаясь постепенно живой тяжестью, словно плод в материнской утробе; мне оставалось лишь ждать, пока он окончательно созреет.
Когда «Швед-лотерейщик» был закончен, я прочел этот рассказ фру Мольбек. Мне не терпелось узнать, как она оценит мое первое самостоятельное произведение, и страшно было услышать уничтожающий приговор. Я изобразил мир, в котором жил раньше; удалось ли мне раскрыть его для других?
После того как чтение окончилось, фру Мольбек долго молчала. Я видел, что она глубоко взволнована: человеческие чувства боролись в ней с властью традиций. Наконец она сказала:
— Нет, все-таки это слишком тягостно. Позволь мне отправить рассказ моей сестре. Она разбирается в литературе... и, может быть, сумеет продвинуть его в печать.
Она послала рукопись сестре, которая была замужем за капитаном Брамом, но та вернула рассказ,
сопроводив его негодующим письмом. «У меня от этого произведения сделалась бессонница, — писала капитанша. — Следовало бы запретить писать про бедняков таким образом».
— Ну, она чересчур строга, — заметила фру Мольбек. — Только вот что я скажу тебе, Мартин: таким путем ты не попадешь в литературу. Надо писать что-нибудь в духе наших классиков.
Я воспринял ответ капитанши иначе: цель казалась мне достигнутой. Я ничего не имел против того, чтобы мои рассказы о бедняках лишали обывателей аппетита и сна!
Старый доктор Бойесен из Аскова сомневался, что я окончательно выздоровею, и предсказывал обострение болезни с наступлением осенних холодов. Но ФРУ Мольбек разделяла мои светлые надежды.
— Тебе только надо убраться из этого коварного климата, — уверяла она меня. — У Эструпа была в юности чахотка, и доктора приговорили его к смерти. Но он уехал на юг и дожил до старости.
Добрая фру Мольбек пророчила мне долгую жизнь, и ей в значительной мере обязан я тем, что это пророчество сбылось.
Мечтать о поездке на юг, конечно, не приходилось. Но у фру Мольбек был родственник, который плавал на нефтеналивном судне между Копенгагеном и каким-то городком в Америке. Запах нефти, говорят, очень полезен для слабогрудых, и вот добрая женщина уговорила родственника раз-другой взять меня в рейс. Судовладельцы, однако, не соглашались. Тогда попробовали устроить меня на так называемом грундтвигианском судне «Скьялм Виле», шкипер которого был когда-то учеником Асковской Высшей народной школы. Но и эта попытка не удалась. Выходило, что я должен был остаться на родине, подвергая риску свое здоровье и жизнь. А чувствовал я себя все еще так плохо, что малейшая простуда валила меня с ног.
И вдруг Якоб Аппель (издатель газеты) принес двести крон, которые были ему присланы для меня из Гамбурга датским коммерсантом Понтоппиданом. Последний прочел одно из моих стихотворений в «Известиях Высшей народной школы» и узнал, что я болен и мне необходимо переменить климат. Такая же сумма была ассигнована еще одним лицом, а фру Мольбек взялась подготовить все необходимое к отъезду. С четырьмястами крон в кармане, одетый настоящим щеголем — в теплом сером пальто и сером дорожном костюме,— я выехал на юг по железной дороге. Деньги я зашил в мешочек и спрятал под нижней рубашкой. Такой крупной суммы я сроду не видывал.
К тому же у меня были надежды на заработок. Хольгер Бегтруп посоветовал мне договориться с некоторыми провинциальными газетами и посылать им «Путевые заметки». Он дал мне такую хорошую рекомендацию, что двенадцать провинциальных газет согласились помещать три-четыре моих корреспонденции в месяц и платить по полторы кроны за каждую.
Кроме того, я обратился в весьма посредственную провинциальную газету «Новости недели», имевшую,
однако, огромный по тем временам тираж. «У них-то есть деньги!» — сказал мне Бегтруп. Издатели газеты потребовали корреспонденции, которые поступали бы в полную их собственность, при гонораре в три эре за строку.
С каким волнением сел я в поезд и помчался навстречу неизвестности! Все в пути казалось мне новым и необыкновенным. На станции Вейен в поезд села странная женщина, внушавшая какое-то жуткое чувство,— старая крестьянка, ехавшая в родные края умирать. Я описал ее в рассказе «Поездка Анн-Мари»; то была первая поразившая меня встреча с одним из «пассажиров незанятых мест». Впоследствии я не мог совершить ни одной поездки, не мог даже шагу ступить, чтобы не встретить таких пассажиров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45