Не мог даже заставить себя пройтись по двору. Стоял, словно приклеенный к месту, пока они все, поглазев на меня, не разошлись кто куда. Тогда я улизнул со двора и побрел по проселочной дороге, чтобы побыть одному.
Школа имела весьма внушительный вид. Около главного здания с угловой башней-библиотекой группировались флигели, в которых размещались общежитие, лаборатория, учебные кабинеты и классы. Несколько поодаль, в большом школьном саду, расположились «Веум» и «Домик на холме» — общежития для девушек; еще подальше—жилища учителей, небольшие красивые домики среди тенистых садов. А к этому «школьному городку» примыкал выросший около него поселок, в котором жили мелкие торговцы, ремесленники, книготорговец и фотограф. Вокруг поселка раскинулись поля с живыми зелеными изгородями, покосившимися от постоянного западного ветра, крестьянские хутора и домики хусменов.
Вот, значит, где мне предстоит жить и работать эту зиму и, вероятно, следующую; буду стараться изо всех сил, чтобы набраться знаний и потом поступить учителем хотя бы в частную школу, а всего лучше — в Высшую народную. Чтобы достигнуть этой цели, я должен овладеть науками, а также завоевать расположение учителей, тогда они направят меня в хорошую школу. Да не худо бы мне и подружиться со всеми этими юношами и девушками, раз я собираюсь стать учителем и, стало быть, буду иметь дело с молодежью! Впрочем, на это пока что было мало надежды.
По пути в Асков я навестил в Копенгагене Якоба Хансена, который продолжал там учение. Жил он у своей тетки на аллее Фальконэр. Я нашел в нем некоторую перемену — столица наложила на него свой отпечаток. Раньше он был не по годам серьезен и рассудителен, теперь же как будто стал моложе своих лет: в нем появилась какая-то беспечность и легкомыслие, будто он только что вступил в пору первой беспечной юности. Он все высмеивал, особенно мое торжественно-серьезное отношение к жизни, заявил, то я «напичкан моралью» и олицетворяю «больного двуногого зверя», а мне нужно стать зверем здоровым, то есть человеком. Настоящий человек знать не знает никакой морали. Вообще все, что Якоб раньше ценил во мне, он теперь критиковал. Я был очень обескуражен.
На прощание Якоб дал мне книгу, от которой он сам был в восторге, — «Голод» Кнута Гамсуна. Мне было не по средствам переночевать в Копенгагене, да и не терпелось поскорее отправиться дальше, и под вечер я уже отплыл в Кольдинг. Билет на пароход стоил на целую крону дешевле проезда по железной дороге.
Всю ночь я просидел на палубе, прислонясь спиною к теплой стенке камбуза, и читал «Голод». Еды у меня с собой не было, а купить бутерброды казалось мне неслыханной роскошью. Чашка кофе и булка — вот все, что я мог себе позволить за полуторасуточный переезд. Запахи из камбуза, где кок поджаривал то одно, то другое кушанье, били мне в нос, доводя почти до дурноты. У меня сосало под ложечкой, в глазах рябило. Казалось, были все условия для того, чтобы понять, прочувствовать такой роман, как «Голод», но книга меня разочаровала, раздосадовала. Она могла произвести впечатление на тех, кто никогда не знал настоящего голода, на людей, которым в худшем случае доводилось пообедать часом-двумя позже обычного или встать из-за стола голодными, потому что не подали любимых блюд. О голоде, подлинном голоде бедняков, годами не знающих, что такое поесть досыта, книга ничего не рассказывала. Критика единодушно расхваливала роман, и Якоб был того мнения, что даже буржуазия, прочитав его, поймет, что такое голод. Но у матери Якоба был капиталец, и сам он никогда не испытал, что значит не иметь куска хлеба в доме!
Голод в книге был сервирован затейливо, до неузнаваемости разукрашен художественной мишурой. Не это ли сделало роман столь привлекательным для буржуазии и литературных кругов, в которых теперь вращался Якоб? А я уже тогда начал улавливать проступавшие у Гамсуна, хоть еще неясно и расплывчато, черты эстетства и вычурного интеллектуализма. Во мне уже брезжила догадка, что мы, люди, вышедшие из низов и с восторгом взирающие на представителей умственного труда, часто ошибаемся в них, воображая, что они серьезно заняты нашими горестями и нуждами, тогда как для них это лишь предмет художественной забавы., Я вспомнил о моем первом знакомстве с таким изысканно сервированным «голодом», когда один вашингтонский профессор литературы несколько лет назад запросил биографические сведения обо мне для произнесения «вступительного слова» перед началом большого банкета, — его все чаще и чаще стали приглашать на банкеты. В это «слово» входило чтение отрывков из «Пелле Завоевателя», рисующих быт бедняков. Голод, изысканно сервированный, вернее, пожалуй, безыскусственно, по-простецки поданный, служил, видно, утонченным возбудителем аппетита, своего рода аперитивом для гостей, сидевших за столом, обильно уставленным яствами и напитками.
С тех пор как я начал батрачить, я никогда уже не страдал от физического голода. Это ощущение сменилось голодом духовным, который становился все острее и все настоятельнее требовал удовлетворения.
И вот я очутился здесь, за обильным столом науки: наше учебное расписание можно сказать разбухло от множества блюд. И я с невероятной жадностью накинулся на лекции, лабораторные занятия и внеклассные работы. Здесь не скупились на духовную пищу — кормили до отвала.
Меня можно было сравнить с проголодавшейся собачонкой, хватающей чересчур большие куски мяса. Я прямо давился вначале, но скоро научился соблюдать известную меру. От лекций самого директора, сдобренных ссылками на историю христианства и мифологию, можно было увиливать без особого ущерба для своего умственного развития.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45