В наши занятия вторглось что-то такое, что уничтожало непосредственность, делало атмосферу напряженной. Мне казалось, что в классе кто-то подглядывает за мной тайком, подыскивая повод для ложного обвинения. Особенно опасался я Берты. Я едва осмеливался глядеть в ту сторону, где она сидела, но боялся и совсем не обращать на нее внимания. Чувствуя, что она пристально смотрит на меня, я невольно оборачивался, но тотчас же спешил отвести взгляд.
Все это приводило к тому, что я все меньше радовался школьным занятиям. Дорога в школу утратила для меня часть своей прежней прелести. И в свободное время что-то продолжало меня мучить. Я не мог отвязаться от своих мыслей даже во время прогулок на велосипеде по окрестностям или подготовки к урокам следующего дня. Сомнения все время преследовали меня и мешали сосредоточиться. В самый разгар занятий перед глазами появлялся образ Берты, словно по мановению чьей-то невидимой руки.
Вдобавок ко всему на меня свалилась новая неприятность. В школе преподавала одна довольно немолодая учительница, очень внимательно ко мне относившаяся. Она непременно желала пополнить мое образование и обучить меня французскому языку. Я, однако, не обнаруживал особой готовности. Тогда она пришла к заключению, что я одинок и мне необходимо больше общаться с людьми. Сама она была дочерью известного в Ютландии грундтвигианского пастора и имела много знакомых в Оденсе и на больших окрестных хуторах.
Эта особа тоже приобрела велосипед и стала поджидать меня на улице, на тот случай если я вздумаю подышать свежим воздухом.
— Едем со мной к пастору, — говорила она и называла какую-нибудь фамилию. — Это такая милая семья!
Но я наслаждался именно одинокими прогулками, возможностью побыть наедине со своими мыслями и в душе посылал ее и «милые пасторские семьи» ко всем чертям. Однако сказать ей это напрямик я не решался, отговорок никаких придумать не умел, да и обидеть ее тоже не желал. Уже тогда мне стало ясно, что, попав в новую общественную среду, я обязан соблюдать внешние приличия. Но для этого мне недоставало красноречия и умения придумывать извинения и увертки. Я не научился еще прикрывать свои мысли вежливыми фразами и настаивать на своем, тем более что не усвоил этого искусства с детства.
— Сегодня мне некогда, — делал я попытку отговориться.
— Но вы же собирались прогуляться.
— Я только хотел съездить по делу. У меня завтра урок естественной истории в старшем классе, надо подготовиться.
— Давайте поменяемся часами: вы возьмите завтра моих малышей. Мы ведь менялись с вами раньше
Вот я и попался! Я не любил уверток и не мог заставить себя выдумать еще что-нибудь. А сказать начистоту, что у меня нет никакой охоты кататься с нею... О, как трудно быть благовоспитанным!
Стало еще труднее, когда она переселилась в общежитие и начала ежедневно заходить ко мне — то за советом, то с какой-нибудь книгой. Теперь мы ходили вместе и в школу и домой. Люди стали коситься н нас, и сама она вела себя так, будто имела на ме ~ какие-то права. Многие относились к нам с явной благосклонностью: сочувственно смотрели на меня, словно давая понять, что они посвящены в секрет и считают, что я попал в хорошие руки — к дочери пастора! Фрекен Л. слыла весьма почтенной особой и пользовалась большим уважением, все считали ее на редкость хорошим человеком. Но мне-то совсем не хотелось, чтобы этот прекрасный человек занимался мною, и я был бы вполне удовлетворен, если бы мне предоставили свободу
поступать по своему усмотрению. Я упорно цеплялся за право быть самостоятельным. Кроме упорства, я, должно быть, отличался также немалой наивностью, потому что мне стало все окончательно ясным лишь тогда, когда оказалось, что все слухи и толки шли из одного и того же источника. Я разом очнулся, словно на меня вылили ушат холодной воды.
Приближались летние каникулы, и однажды я нашел у себя на столе письмецо от фрекен Л. с приглашением поехать с ней к ее отцу: «Я не могу никуда спрятаться теперь от вас, ведь я позволила себе больше, нежели разрешается порядочной женщине!» Она могла, пожалуй, даже «подложить себе живот» и выдать меня за отца будущего ребенка! А я-то ничего и не подозревал, идиот! Старая дева охотилась за женихом!..
Я высказал ей все это начистоту, прямолинейно, грубо. Решив окончательно порвать с ней, я говорил без обиняков.
Она расплакалась. — Вы ненавидите меня за то, что я дурно говорила о вас? Ведь я же люблю вас! — призналась она.
Так это она распространила обо мне гнусную сплетню! Вот, значит, какова бывает любовь! Такое открытие было для меня как удар обухом по голове. Любить человека — и возводить на него обвинение в безнравственных поступках, да еще за его спиной!
Я знал народный обычай ловить в сети тех, кто полюбится: девушка носит у себя под мышкой яблоко, пока оно не пропитается ее потом, а затем хитростью заставляет избранника отведать яблока. Такой обычай не казался мне противоестественным. Мне было известно, что у любви много таинственных путей. Знавал я также у нас в провинции простых женщин, которые внезапно теряли рассудок от любви и ходили неотступно по пятам за тем, кого полюбили, хотя бы им и не отвечали взаимностью.
Этот случай заставил меня серьезно призадуматься над такой формой проявления любви.
В течение следующих двух недель, до самых каникул, Фрекен Л. выказывала мне утонченное презрение. Она вообще не разговаривала со мной, за столом не отзывалась на самые обычные вопросы и глядела на меня с таким выражением, словно видела перед собой самого отвратительного человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45