В своих лекциях Лякур упоминал о глубокой, искренней религиозности великого естествоиспытателя и мыслителя Паскаля, — может быть, это было с его стороны бессознательным самооправданием.
Не всегда, конечно, удавалось примирить науку и христианство. Призыв Вильгельма Бека: «На колени перед библией, господа профессора!»—нашел своеобразный отклик в Аскове: у нас возобновились* дискуссии о том, как понимать то место библии, где сказано, что радуга появилась, по изволению божьему, после всемирного потопа. За разрешением вопроса обратились к Лякуру. Он решительно заявил, что слова священного писания надо понимать буквально. На возражения, что ведь в таком случае изменились бы законы преломления света, он ответил: «Да». Но один из нас заметил, что тогда это должно было бы вызвать также изменение не только зрительных органов всех тварей земных, но и условий растительной жизни. Лякур посмотрел на него как-то неопределенно и промолчал.
Не раз бывало, что мы натыкались на препятствия там, где их не ожидали; приходилось останавливаться, чтобы поразмыслить. Но—как верно сказал однажды Лякур — было ведь немало и других тем для серьезного размышления.
Для мужской половины учащихся день начинался уроком гимнастики. У девушек гимнастика была попозже. В дневные часы мы занимались гимнастикой по шведской системе Линга. Акробатика и атлетические упражнения были здесь не в почете, рекомендовались лишь вольные движения, в которых все могли принимать участие. Такая гимнастика служила хорошей зарядкой, была отличным началом трудового дня. Потом мы пили в столовой кофе и шли наверх убирать комнаты. Я и норвежец убирали свою по очереди, и в неделю, когда дежурил Сэтер, комната всегда бывала прибрана еще до того, как мы отправлялись в гимнастический зал. Мне труднее, чем Сэтеру, было вставать по утрам. Дело в том, что я по вечерам, нередко до поздней ночи, участвовал в дискуссиях, происходивших в комнате то у одного, то у другого товарища, а Сэтер, довольствуясь дневной порцией духовной пищи, рано ложился спать.
Он был могучего сложения, но двигался удивительно тихо и плавно. По профессии он был конторщик, служивший в одной крупной фирме в Эстердале. Его шефу взбрело в голову, что Сэтеру необходимо прослушать зимой курс лекций в Аскове. Много ли извлек Сэтер из учения, — так никто и не узнал. Он добросовестно посещал все лекции, прилежно конспектировал их, а потом у себя в комнате переписывал свои заметки начисто твердым канцелярским почерком в солидные и аккуратные— на зависть нам всем — тетради. Он никогда никого не критиковал и во время споров ни на чью сторону не склонялся. Если я, бывало, разгорячусь, он внимательно прислушивается, не сводя с меня доброжелательного взгляда, но молчит. Если я сурово наступал на него, заставляя высказаться, он отвечал: «Я-то ведь чужестранец!»
Часто ему стоило больших трудов разбудить меня. Но когда я наконец открывал глаза и видел скошенный потолок нашей мансарды и маленькую полочку с книгами, у меня становилось радостно на сердце. «Ты плакал во сне,—говорил мне иногда Сэтер, — и мне тебя так жалко было!» Это, значит, мне приснилось, что я сапожник, что мой четырнадцатичасовой рабочий день никогда не кончится и я всю жизнь свою просижу скрючившись на трехногом табурете, заколачивая в подметки деревянные гвоздики, а предо мной на крюке от лампы будет раскачиваться подмастерье Блом, который повесился из отвращения к своему ремеслу. Мне и раньше мерещилось, что тень его качается взад и вперед над моим столом, а теперь меня начали преследовать дурные видения, будто я снова сапожник и под потолком вечно болтается подмастерье Блом. Ребенком я часто видел прекрасные сны, а просыпаясь, возвращался к печальной действительности. Теперь наоборот: только во сне мне снилось дурное, а действительность была прекрасна!
Так чудесно было просыпаться каждое утро и встречать новый день в предвкушении умственной работы, новых переживаний, волнений и общения с молодыми людьми и девушками. Дружба была отнюдь не на последнем плане — товарищеские отношения имели определенное воспитательное значение.
Однако с учениками школы я держался отчужденно. Я был горожанином, вырос на булыжной мостовой и не чувствовал себя зависимым от какого-то .клочка земли; не мне предстояло хозяйствовать на родном хуторе, не был я и женихом девушки, отец которой принял бы меня к себе в дом. Для большинства же наших учеников будущее ничем не отличалось от сегодняшнего дня, оно являлось продолжением их прежней жизни. Они знали, что получат хутор по наследству от стариков родителей, и больше ничего не хотели. Они вообще не задумывались над будущим и смотрели с презрением на людей, ожидавших от жизни чего-то большего, нежели им сулил сегодняшний день, а тем более на тех, которые рассчитывали только на завтрашний. Таких людей они считали сродни бродягам, которых отцы и деды исконных крестьян травили собаками, а ребятишки с удивлением и опаской поглядывали на них издали, из-за угла дома. Они считали их бездомными, безродными людьми, существовавшими неизвестно для чего и на какие средства.
Такое отношение к людям моего круга доставляло мне немало неприятностей. Но, с другой стороны, я возбуждал в сыновьях крестьян известное любопытство и интерес. Оно и немудрено, раз я не был таким простым, примитивным, как любой из них! Чем он живет, что из него выйдет? Это занимало их мысли. Они даже не прочь были общаться со мной, гордясь тем, что следуют завету самого Грундтвига, — завету, который то и дело подчеркивался директором Шредером:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45