В сердце моем расцветали мечты, совершенно фантастические в той суровой действительности, где я был рожден. За их осуществление я и боролся.
Бывает, что человек, выйдя из борьбы победителем, отстояв то, что ценил всего дороже, все-таки чувствует себя покинутым богом и людьми.
Я начал понемногу вставать с постели, и люди снова стали меня навещать, но я уже не так радовался их обществу, как бывало: они ведь покинули меня, когда я больше всего в них нуждался! Горький опыт научил меня, что человек всегда оказывается одиноким в самую серьезную минуту.
Быть может, человек вообще одинок по природе? Неужели только такой ценою он может стать мыслящим существом? Насколько я себя помню, я всегда испытывал чувство одиночества. В детстве я всего боялся, меня преследовал страх перед бедами и опасностями, которые мерещились мне на каждом шагу. Поэтому, должно быть, я никогда не чувствовал уверенности в себе. Кроме матери, не было ни одного человека, у которого я мог бы искать поддержки в тяжелую минуту.
Итак, измученный, едва выкарабкавшись из когтей смерти, я выслушивал теперь болтовню посетителей об их мелких делишках и пустячных огорчениях. Теплая улыбка, искреннее дружеское приветствие, поздравление— как бы они согрели мне сердце! А вместо этого я служил каким-то аппаратом, регистрирующим их интерес к болезням и смертям. Как и доктор, я готов был проникнуться презрением к людям.
К счастью, за мной из Аскова приехала фру Мольбек. По выражению ее лица я понял, что она меня с трудом узнала. Она едва сдерживала слезы. Я тоже готов был прослезиться, но от радости. Нашелся все-таки человек, близко принимавший к сердцу мои горести и радости!
Я вставал с постели только два раза в день на полчаса, и поэтому поездка оказалась для меня очень тяжелой. Зато в «Воробьином приюте» я мог отдохнуть по-настоящему. Ничто так не успокаивает человека, как любовь и забота. Здесь, в этом уютном домике, все способствовало тому, чтобы я чувствовал себя как можно лучше.
Большая комната в мансарде, которая обычно сдавалась жильцам, была превращена в больничную палату; я лежал там, наблюдая в окошко за пробуждением весны. Занятие это так нравилось мне, что я просыпался спозаранку и ловил первые лучи зари. Стекла на окне розовели и оттаивали, становились матовыми, как принесенный с холоду, запотевший стакан. Затем начинали свою возню птицы. Они вили гнезда на деревьях и в листве плюща, росшего по фронтону. «Воробьиный приют» был их излюбленным убежищем, и они хлопотали вовсю, начинали перекликаться и ссориться еще до восхода солнца. Скворцы, синицы, черные дрозды! Часто они дрались из-за «строительного материала». Скворец, добывший себе пушистое, мягкое перышко, рисковал быть ограбленным в пути. По обе стороны моего окна были подвешены скворечники и птицы присаживались сначала на подоконник, перехватывали покрепче свою ношу и лишь потом влетали с ней в скворечник. На подоконнике кипела борьба. Увидев меня, скворцы собирали материал в кучку, словно хвастаясь своей добычей.
В одно прекрасное утро рябина просунула в мое окно кудрявую ветку, на которой только что распустилась листва; в просветы между деревьями я видел, как засевают яровое поле. Потом зазеленел луг, и на него выпустили овец с беленькими ягнятами. Время от времени приходил старик и перегонял овец на новое место. Иногда раздавался собачий лай. Это означало, что Боб и Бистер — собаки фру Мольбек — проникли во двор через изгородь и нужно принимать срочные меры. Я начинал что было сил стучать в пол. Фрекен Матильда мигом появлялась, ловила собак и отводила их на место.
— Не добрались на этот раз до бараньих котлеток! — кричала она мне снизу.
Что за благодать снова очутиться в семье и принимать участие во всех домашних делах! Здесь не было ставней на окнах и стены не отделяли меня от людей,— я непрестанно чувствовал биение их сердец. Мне казалось, что я вырвался на волю из наглухо заколоченного ящика. Дни здесь не тянулись так убийственно долго: фру Мольбек часто заходила ко мне посидеть с вязаньем, забегала поболтать и фрекен Матильда. У нее была забавная манера занимать людей. Обладая большой проницательностью, она умела придать всему комический оттенок, а часто и высмеять человека. Если я, по мнению моих хозяек, мало спал, Матильда грозила, что придет читать мне Эрнста фон дер Рекке, — ведь я уже однажды заснул, когда фру Мольбек читала вслух «Бертрана де Борна»...
Мать и дочь часто читали мне вслух. После провала Эрнста фон дер Рекке прибегли к Карстену Хауху. Этого автора я еще кое-как переваривал, но душа у меня к нему не лежала, как и к другим нашим классикам, поэтам «золотого века». Пожалуй, я был еще слишком слаб, чтобы приняться за чтение.
Здоровье мое по-прежнему оставляло желать лучшего. Я уговорил фрекен Матильду достать мне пенковую трубку и табак и стал покуривать украдкой от фру Мольбек. Но она узнала об этом и с огорчением пожаловалась доктору. «Пусть себе курит, если ему это доставляет удовольствие, — ответил доктор. — Все равно он не протянет больше трех-четырех месяцев!» Матильда не умела держать язык за зубами и передала мне его слова. Я немедленно выбросил трубку за окно.
— Господи, мама тебя совсем избалует! — вздыхала фрекен Матильда. А я не мог нарадоваться, чувствуя себя хоть на время «центром бытия», принимая совершенно незаслуженную заботу и ласку обеих женщин. «Нежданный дождь — самый благодатный!» — гласит старая поговорка, и я могу подтвердить, что это верно. Благодаря ласковым заботам хозяек я понемногу поправлялся. И мое внутреннее «я» развивалось, в голове пробуждались новые мысли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45