Я достаточно испытал невзгод в жизни, и теперь, когда наступил просвет, я и не подумаю умирать, не доставлю такого удовольствия ей и прочим стервятникам!
Дыхание мое стало коротким, как у перепуганного птенца, и я почти не ел. Лихорадка терзала меня, дышать было больно, спать по ночам я не мог, только лежал в полузабытьи, уставясь глазами в темноту, и следил за разрушительными процессами, происходившими внутри моего организма. Я словно чувствовал, как лихорадка пожирает меня, кусок за куском. Так нет же, я не хочу умирать!
Карен Йоргенсен поместила меня в самую дальнюю комнату, вероятно для того, чтобы мой кашель не мешал другим жильцам. Не думаю, чтобы она хотела дать мне умереть как можно незаметнее для других. В этой самой комнате умер от рака старик. С тех пор прошло несколько месяцев, но комната все еще наводила на меня какую-то жуть.
Я лежал и прислушивался к разнообразным звукам ночи. Вот пробежали наверх в свою комнату девушки, обслуживающие общежитие. Значит, долгий день кончился и час уже поздний. Девушки были такие резвые, они никак не могли потихоньку пройти мимо моих дверей и подняться по черной лестнице наверх. Слышался громкий шепот краснощекой Сине; они приостанавливались в коридоре и дурачились, шикая друг на дружку. Я начинал слегка покашливать, чтобы Сине не стеснялась стукнуть в дверь и прокричать мне, как бывало прежде, «спокойной ночи», но девушки, давясь от смеха, убегали вверх по лестнице. Ничто не могло смутить их беззаботного веселья.
Дверь моей комнаты была приотворена днем и ночью, — окно открывать было нельзя, ведь я постоянно потел.
Вот лег спать и мой сосед, студент-богослов, — значит, уже двенадцать. Бывало, он, прежде чем лечь, всегда стучал в дверь и желал мне спокойной ночи — такой был славный парень. Теперь и он меня забыл... А может быть, это Карен отпугнула их всех? Нет, я не хочу умирать!
Все стихло в доме, а я лежал и вслушивался в ночную тишину, думая о том, как все иногда в-жизни бессмысленно, и ожидая обычного ночного посещения,— но иногда ночь проходила, а я так и не слышал крадущихся шагов. И спустя целую вечность, полную муки, наступало утро: наверху, над моей головой звонил будильник, потом слышно было, как кто-то шлепал по полу босыми ногами. Немного погодя девушки сбегали вниз — значит, шесть часов утра. Раздавался стук то в одну, то в другую дверь, и на этот стук отзывались сонные голоса. Некоторых пансионеров будили в семь часов, иных приходилось будить по нескольку раз. Зная, что молодые люди любят поспать, девушки немного погодя возвращались и стучали вновь. А я лежал и завидовал тем, кому можно было встать, подставить голову под струю холодной воды, идти на работу. С какой охотой уступил бы я им свою постель и все дни, которые в ней провел.
Иногда среди ночи я улавливал легкие шаги. Прежде всего о них давало знать тревожным стуком сердце, затем слабый скрип половиц в длинном коридоре; потом дверь осторожно отворялась и затворялась, — это чувствовалось по слабому колебанию воздуха в комнате, — и я ощущал своеобразный запах ночной гостьи, которая неслышно приближалась к моей кровати. Что она теперь делает? Опустилась на колени на коврике или распростерлась на нем, опираясь на локти? Я не смел шевельнуться, ничего не видел, но чувствовал, как она прижимается лбом к краю моей кровати и тяжело дышит — плачет или молится про себя.
Я никогда с ней не заговаривал и вообще не подавал вида, что знаю о ее присутствии. Разглядеть ее впотьмах я не мог, но знал, что это приходит ко мне та молодая меланхоличная брюнетка, которая живет наверху у женщины-фотографа и столуется у нас в общежитии. Она сирота, родители ее умерли от чахотки, но оставили ей достаточно, чтобы она могла жить безбедно. Она училась на фармацевта, но почти не занималась, и это мне в ней не нравилось. За столом она не участвовала в разговоре, но внимательно прислушивалась ко всему, глядя задумчивым взглядом на того, кто говорил. О чем она думала, никто не знал. Все это — и сиротство ее, и тяжелая меланхолия — придавало ей какую-то таинственность. Однажды я спросил у нее, почему она серьезно не возьмется за учебу, и она тихо ответила, что сначала ей надо узнать, не лежит ли и на ней проклятье, постигшее ее родителей: она имела в виду болезненную наследственность и считала, что недолго проживет на свете. Молодая женщина махнула рукой на свое будущее и ничего не предпринимала для укрепления здоровья, хотя у нее и были на это средства. Все мы ее очень любили и оказывали ей особое внимание, как человеку, обиженному судьбой.
Ее ночные посещения всегда успокаивали меня, действовали как-то умиротворяюще. Зачем, собственно, она приходила, я толком не понимал, однако не удивлялся, что она становится на колени около моей постели. Ведь мы оба были жертвами судьбы и, естественно, могли очутиться в одинаковом положении. Я лежал и терпеливо ждал ее прихода. Уловив в воздухе особый, ей одной присущий запах, я знал, что она около моей постели, — и тогда засыпал. Просыпался я от ощущения, что она только что держала мою руку в своей. Но когда я открывал глаза, ее уже не было. Единственное, что не нравилось мне в ней, — ее покорность судьбе. Она ждала того, что должно свершиться, ничего не предпринимая, словно была заодно со
смертью. Иногда я с горечью думал, что эта девушка— вестник моей гибели. В ее присутствии я примирялся со всем, хотя умирать все-таки не хотел.
Я был так слаб, что не мог даже дотянуться рукой до ночного столика. Но где-то внутри еще таилась воля к жизни, которая будила во мне мысль: «Я не хочу умирать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45