Возможно, летняя пора пугала наше школьное начальство. Словом, никто из жителей не соглашался сдать мне комнату. «Иначе мы не получим зимних квартирантов от школы», — говорили они. И лишь книготорговец Арнум, с которым я дружил, предложил мне каморку у себя на чердаке, но только на время, пока я не подыщу себе другого пристанища. «Не забудь, я должен ладить со школой»,— объяснил он.
На западной окраине города, в старом саду, стоял домик, крытый дранкой и весь увитый плющом; его прозвали «Воробьиным приютом». Принадлежал он прежде Хольгеру Бегтрупу, но когда тот переселился в большой дом из красного кирпича, поближе к станции Вейен, домик перешел во владение вдовы поэта Моль-бека, которая жила тут со своей молоденькой дочерью.
Непонятно, что заставило этих двух женщин поселиться в такой глуши. Они не были последовательницами Грундтвига и принадлежали совсем к другому кругу. Маленькое жилище, утонувшее в зелени, представляло как бы особый мирок. Обе женщины редко появлялись у нас в школе. Но, проходя мимо их домика, можно было услышать звонкий девичий смех. «Это дочка заливается. Такие уж они, эти столичные, по всякому поводу хохочут!» — говорили местные жители.
Я читал пьесу Мольбека «Амбросиус» и знаком был с некоторыми его стихотворениями. Между прочим, сильное впечатление произвело на меня стихотворение «Духи природы». И было что-то интригующее в том, что вот в наше захолустье вторглись два таких необыкновенных существа — вдова и дочь поэта! И я умышленно проходил мимо их домика. Раз даже побывал в самом домике — зашел к двум финским преподавателям, которые занимали мансарду «Воробьиного приюта». Накануне своего отъезда они пригласили меня на прощальную чашку кофе. Угощение было подано внизу, в самой уютной комнате, с изящной обстановкой, какой я сроду не видывал. Мебель была старинная, красного дерева, очень красивая. Стены увешаны картинами и итальянскими гравюрами. В шкафах с зелеными занавесками стояли книги. Я был прямо поражен. Смущение мое еще больше увеличилось оттого, что молоденькая фрекен Мольбек откровенно забавлялась, глядя на меня. У нее был вздернутый носик, совсем как у ее отца на портрете, висевшем над пианино. В глазах, немного навыкате, так и сверкало веселье, и видно было, что она едва удерживается от хохота.
Фру Мольбек была очень внимательна и прилагала все старания, чтобы помочь мне преодолеть застенчивость. Я понял, что меня здесь уже знали и что я не был для них совсем новым человеком.
Вдруг хозяйка Дома спросила: не соглашусь ли я занять одну из мансардных комнат после отъезда финских учителей? Я совсем смутился, ибо только что успел лодумать: «Хорошо бы тут поселиться!»
Фрекен Матильда не выдержала.
— Он вспыхнул до ушей! — воскликнула она, заливаясь звонким смехом. Слова ее прозвучали, словно цитата из какого-то литературного произведения.
— Это вам ничего не будет стоить, — продолжала фру Мольбек, не дождавшись ответа. — Напротив, вы окажете нам большую услугу, если переедете. Жизнь кажется нам, двум одиноким женщинам, слишком однообразной, если никто не обитает там, наверху.
— Да, но директору, это, пожалуй, не понравится,— возразил я.
— Ну, в своем доме мы ведь хозяйки, — сказала фру Мольбек.
Я возвращался домой, чувствуя себя наверху блаженства, хотя в душе и решил, что не жить мне в этом чудесном домике. Я не мог преодолеть робость и прямо заявиться туда со своим скарбом.
Но на следующий день ко мне пришел за вещами человек неказистого вида, посыльный Оле Лаурицен, который ежедневно ездил с поручениями из Аскова в Кольдинг и обратно.
— Ну-ка, пошевеливайся, да ступай за мной, — сказал он с неприятной усмешкой.
Славное выдалось для меня лето! Каждый день я ходил на массаж, и нога понемногу поправлялась. Жил я в такой уютной обстановке, какой не только никогда не знавал прежде, но даже и представить себе не мог. И вдобавок у меня была масса интересной работы, особенно у Фейльберга. Я делал выписки со ссылками на литературу, касающиеся старинных народных обычаев, предрассудков и поверий, и держал в строгом порядке картотеку. Часто я получал разрешение поработать самостоятельно— проследить по первоисточникам тот или иной обычай. Фейльберг охотно беседовал со мной. В его высказываниях чувствовалось понимание общей связи фактов и событий, чего часто недоставало в школьных лекциях. Фейльберг хорошо знал простой народ и обратил мое внимание на рост сознательности рабочих, или, как он называл это, — переход от пассивной формы к активной. Фейльберг был на редкость вдумчивым, дальновидным и наблюдательным человеком. Такими всегда представлялись мне мудрецы, о которых я читал в старинных книгах. Когда я сказал ему об этом, он улыбнулся:
— Мудрость черпаешь у народа, изучая его жизнь! Как-то раз во время беседы я упомянул, что, когда
мой брат умер, мать прикрыла ему веки медными монетками. Ученый заинтересовался.
— Вот она, плата Харону за перевоз! — воскликнул он.
Я часто рассказывал ему о нравах и обычаях на Борнхольме, а также о копенгагенской бедноте. Он кое-что записывал, шепча себе под нос:
— Да, да, вот она опять, эта черта! Удивительно, до чего люди похожи друг на друга!
Было чрезвычайно интересно уяснить себе вдруг взаимосвязь между первобытным и современным человеком, между дикарем, магометанином и язычником. Фейльберг, хотя и был пастором, смотрел на религию с точки зрения науки, тогда как наши школьные деятели смотрели на науку с точки зрения религии. Легко дышалось в чистой от предрассудков атмосфере дома Фейльберга!
Приятная наступила жизнь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45