Лежа в постели и стараясь разгадать истинную сущность людей, я и в себе открывал много таких черт, о которых раньше не подозревал.
Сколько нерастраченных сил было в отце и сколько упрямого стремления утвердить свое «я»! Он не побоялся бы пойти один против всего света. Отец всегда держался консервативных взглядов, до тех пор пока не начало развиваться рабочее движение. Но когда накануне выборов в фолькетинг городской фохт в Нексе подошел к отцу, мостившему городскую площадь, и сказал: «Ну, Андерсен, завтра двинемся все как один в Окиркебю голосовать за правых!» — отец вскочил и в гневном возмущении воскликнул: «Ну нет! Этому не бывать!» Я в то время помогал отцу, подносил ему булыжник, и мое мальчишеское сердце дрогнуло от гордости: отец не побоялся возразить самому главному начальнику в городе, готов был лишиться заработка и снова ходить невесть куда в каменоломню, лишь бы не ломать шапку перед начальством! С нами отец, пожалуй, не так уж плохо обращался, — в его суровости мы нуждались не меньше, чем в заботах матери. И, возможно, он сам был недоволен своим характером, обрекавшим его на одиночество; другие люди не любили его за это упрямство.
На следующий день отец отправился в Окиркебю и вместе с другими рабочими голосовал за кандидатов партии Венетре. Невозможно было его переупрямить. А незадолго до нашей велосипедной экскурсии мать написала мне, что отец высказал всю правду в глаза самому амтману1 насчет какого-то распоряжения местной администрации. Возможно, он был прав.
Отлеживаясь в постели после серьезной болезни, я начинал понимать отца не только разумом, но и сердцем, оправдывал его и даже ловил себя на том, что люблю его за неподкупность и независимое отношение к людям, под началом которых он находился.
Вынужденное лежание в постели было для меня целительным: я ждал, пока мой организм одолеет болезнь и упадет температура. В это время я ничего не читал, а когда ко мне кто-нибудь приходил, предоставлял говорить гостям. Потом я пытался мысленно воссоздать внешний и внутренний облик каждого посетителя по отдельным штрихам, которые мне удалось в нем подметить. Мне нравилось лежать и предаваться мимолетным, случайным мыслям, настроениям, впечатлениям.
Постельный режим порой оказывает на человека благотворное действие. Многое из того, что ускользает от глаза, когда ты на ногах и сам участвуешь в будничной деловой сутолоке, гораздо заметнее, когда ты болен и не встаешь с постели. Впечатления хоть и бывают мимолетны, зато прочно врезаются в память. Самые разнообразные и удивительные мысли и чувства овладевают тобой, когда ты бываешь в состоянии полного покоя. Самые простые истины, которые были очевидны для всех, стали и для меня вдруг понятными.
Амтман — начальник округа.
Иногда достаточно было легкого, едва уловимого запаха, чтобы воскресить образы и представления далекого прошлого.
— Сегодня ты останешься без яйца всмятку, оно оказалось порченым, — сказала мне однажды Карен, войдя с завтраком, и я тотчас же почувствовал запах сероводорода, а перед глазами сразу встал борнхольмский берег, заваленный гниющими водорослями, и заросли лебеды, густой и сочной, пахнущей вареной картошкой. А лезвие ножа вдруг запахло фиалками. Борнхольмскими фиалками, что росли по краям обрыва на выгоне. Они пахли железом так сильно, будто поблизости стояло целое войско в железных доспехах.
В детстве мое обоняние было болезненно обострено, за что мать называла меня привередником. Я морщился от малейшего неприятного запаха в пище, которого другие и не замечали. Удивляло всех и то, что, войдя в помещение, я сразу определял, водятся ли там клопы,— ну, как не быть клопам! — хотя укусов этих насекомых я никогда не замечал. Моя глупая чувствительность доставляла мне даже развлечение, вносила разнообразие в мое существование.
Мысль о смерти появлялась часто, но она меня не страшила. Я лежал и пытался вообразить, что человек должен испытывать при рождении и перед смертью. Кое-какие мысли на этот счет я даже записал.
Тут неожиданно явился старик доктор. Он вошел без стука, и я не успел спрятать бумажку. Доктор без всяких церемоний взял ее и начал читать.
— Ага, лежите и пописываете любовные послания смерти? — сказал он, присев на край постели и тяжело дыша. — Да, в вашем возрасте еще не опасно с ней заигрывать.
— Почему же? Вы так уверены, что я поправлюсь?
— Еще бы! Тому, кто всерьез собрался умирать, как говорится, не до шуток. Вы — и смерть! Да вы еще и не родились по-настоящему. Не так-то это просто! Вы еще почувствуете, каково рождаться на свет — медленно, всю жизнь. Да, вы смеетесь! Воображаете, что рождаются сразу. Вынет вас повитуха из своего саквояжа — и дело с концом! Нет, это лишь начало! Как говорится, успеваешь только просунуть нос в мир, чтобы понюхать, чем пахнет, и сообразить, куда попал. Ну, сунуть-то вот сунул, да и сам застрял. Шлепок по спине — и не угодно ли осваиваться с новым порядком вещей! Младенец поднимает крик — первый привет бытию, а там уж привыкает помаленьку справляться с тем, что носит прекрасное название «Жизнь». Это означает: кормись сам, приспособляйся как можешь. И, право же, нелегкая это работа — приспособление. Почему кричат дети, да, впрочем, и взрослые тоже? Кричат, видит бог, совсем зря, как, вероятно, говорила вам мать, когда вы, лежа в люльке, готовы были лопнуть от крика! Почему кричат? Потому, что не могут протиснуться сквозь все эти проклятые игольные ушки, которых такая пропасть в жизни. Трудно ведь протискиваться в щелку, особенно тому, кто с головой. Сложнейшей проблемой в жизни всегда было и будет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45