Три ютландки регулярно вывешивали на своем окошке сигнал, возвещавший об их визите, а через день непременно забегал, отдуваясь, старик доктор, садился на край постели и занимал меня с часок своей болтовней.
Он, видимо, знавал лучшие дни, и временами похоже было, что он навеселе, но спиртным от него ни когда не пахло. Говорили, будто он морфинист. Но как радовали меня его посещения!
Я вступил в новый этап жизни — стал больше интересоваться людьми, чем книгами. Даже описания путешествий, которые я глотал под предлогом подготовки к урокам географии, теперь не так занимали меня. Гораздо увлекательнее было, лежа в постели, путешествовать в мире психологических явлений и загадок! Меня занимали человеческие отношения, в особенности же вопрос о том, почему люди так непохожи друг на друга. Ведь подумать только, любовь довела женщину до клеветы на любимого человека! Врач, который должен был заботиться о спасении человеческих жизней, при всем своем опыте и знании губил собственную жизнь, отравляя себя морфием! Да, много удивительного творилось на свете. Меня интересовала психология этих людей, я хотел знать, что толкает их на такие поступки, чем они оправдываются перед собственной совестью? И почему люди оказывали мне доверие, отчего их тянуло ко мне?
Несмотря на то, что я был молод, люди иногда искали во мне моральную поддержку. Мне казалось, что старик доктор навещает меня так часто потому, что нуждается в моем обществе. Может быть, у него был какой-нибудь душевный надлом? Я знал, что он не женат, но, кажется, имеет внебрачного сына, который теперь не признает его. Может быть, старику недостает сына? Возможно... Да мало ли что может быть! Свои частые визиты ко мне старик объяснял необходимостью проверять ранки после шпанских мушек, давным-давно зажившие. При этом меня удивлял его научно-медицинский интерес к моей здоровой коже и чрезвычайно быстрому заживлению ран и царапин. Кожа у меня действительно очень здоровая. Когда я, еще будучи сапожником, случалось, ранил себе палец, то обматывал его повыше пореза ниткой, и часа через два-три ранка затягивалась. Никаких кожных болезней я никогда не знавал, хотя обладал тонкой и чувствительной кожей, что является обычно предметом гордости. Но... почему это так интересовало доктора? Может быть, потому, что у него самого кожа была дряблая и морщинистая?
Да, много было вокруг любопытного Порой я чувствовал себя, как альпинист, взбирающийся на гору. Высоко надо было подняться, чтобы достигнуть вершины понимания мотивов человеческих поступков. И часто при неосторожном взгляде с таких высот вниз, в пропасть, начинала кружиться голова.
В книгах я много читал о человеческой доброте и человеческой злобе. Но лежать в постели и переноситься мыслью в неизвестное, догадываться о вещах, выходящих за пределы будничных и понятных каждому явлений, находить в пространстве точки, где скрещиваются тысячи возможных решений, — это далеко не то же самое, что читать книгу. Судьбы людей, изображаемых в книгах, я никогда не принимал всерьез Выдуманные образы могли заинтересовать, растрогать, но не захватить целиком. Другое дело живые люди, окружающие тебя в повседневной действительности, которые радуются и страдают по-настоящему и от которых, если присмотреться хорошенько, во все стороны тянутся нити — как сеть паутины. А питающие их корни уходят в глубь земли, вниз, пожалуй в самую бездну!
Часто я задумывался о своем отце; лежа в постели, я снова вспоминал его, пытался, в который уж раз, правильно оценить отношения отца с окружающими. Быть может, мы совершили вопиющую несправедливость, когда за некоторые слабости и проступки из-шали его из нашего сердца и стали жить обособленно, словно и не нуждались в нем? В чем же, собственно, была ею вина? Мы, быть может, и не догадывались о той внутренней борьбе, которую он вел с самим собой. Он принадлежал к натурам, которые требовательнее всего относятся к себе.
Именно такие натуры нуждаются в ласке и внимании со стороны окружающих. Я знал это по собственному опыту. Мне знакомо было это злополучное желание не сдаваться, не уступать, хотя видишь, что люди отворачиваются от тебя и, вместо того чтобы смириться — умышленно подзадоривать их, отталкивать прочь. Когда воз начинал крениться, отец подозревал в этом злой умысел и сам помогал возу упасть, — таков >ж он был по натуре. Способность матери сглаживать углы, балансировать, была ему чужда. И я, к сожалению, немногое унаследовал в этом отношении от матери.
Никто так не нуждается в доброте окружающих как строптивая натура. Какая это ужасная душевна мука, — повернувшись лицом к стене, отгородить себя от всего мира!
Преодолевать эту муку отцу помогал алкоголь.
Я вдруг понял всю сложность его переживаний. Человек он был способный, с хорошими задатками и обладал большой внутренней силой, хотя часто совершал нелепые поступки. Он напоминал срубленное дерево, ствол которого еще пускает короткие зеленые побеги, свидетельствующие о его жизнеспособности, но расти вверх уже не может. Человек незаурядный, отец мой был обречен на гибель существующим строем, при котором таким людям уготована лишь рабская доля.
Но какой смысл ставить характер человека в зависимость от его жизненных условий? Одно дело оправдывать умом, другое дело сердцем. Лишь когда я по-настоящему понял отца, основываясь главным образом па свойствах собственного характера, у меня появилось к нему теплое чувство. Вообще я думаю, что полностью понять другого человека можно лишь в том случае, если в твоей собственной натуре есть нечто родственное, сходное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45