любой человек в большей или меньшей степени является писателем. Горести и радости, надежды и отчаяние, мечты и разочарования— все это присуще каждому. Только не всякий умеет выражать свои переживания в художественных образах. Впрочем, большинство людей время от времени отваживается на это. Пропасти между писателем и прочими людьми нет никакой. И этим объясняется, что читатели получают от его книг удовлетворение. Но ни один писатель не в состоянии дать своему читателю больше, нежели тот способен воспринять.
Приведу в пример хозяев харчевни в Ламанче. На этом пустынном плоскогорье, где в свое время Дон-Кихот так храбро сражался с ветряными мельницами, путешественники — явление редкое, и поэтому в харчевнях не держат провизии, путешественники должны возить припасы с собой. Если в такой харчевне спросишь, какое блюдо здесь можно заказать, хозяин обыкновенно отвечает: «Можно подать баранину, рыбу, цыплят — все, что вы захватили с собой». Дело хозяина приготовить то или иное блюдо из запасов путешественника. Писатель поступает точно так же. Если он хороший повар, а люди, пробирающиеся по тропе жизни, припасли в котомках что-нибудь существенное, то он может угостить их так хорошо, что они будут сыты до следующей остановки. Без такого ламанчского повара путешествие могло бы стать странствием по пустыне.
Если бы для того, чтобы стать настоящим писателем, нужно было с ранних лет обладать особенной, ярко выраженной склонностью к сочинительству, то я по этому признаку мало годился бы в писатели. Правда, у меня была врожденная способность писать грамотно, но такая же способность была у всех моих братьев и сестер. Особенной охоты писать я никогда не обнаруживал, и на моих письмах и школьных сочинениях всегда была пометка: «Слишком коротко». Да и впоследствии я никогда не садился за письменный стол только из потребности что-нибудь сочинить. Искусство никогда не захватывало меня целиком,— поэтому я охотно мирился с тем, что художественная форма моих произведений ставилась под вопрос, лишь бы их жизненность была вне всяких сомнений.
Разумеется, на языке и стиле моих произведений отразилось мое стремление кормить своих собратьев-людей грубым ржаным хлебом, а не кондитерскими изделиями. Я не особенно заботился о языке и стиле, но всегда упорно трудился над содержанием. Поэтому я удивлялся, когда критика отмечала оригинальность моего языка, изобилующего оборотами, свойственными народным пословицам и поговоркам. Я отвечаю здесь многим, обращавшимся ко мне по этому поводу: пословицы, встречающиеся в моих произведениях, пожалуй, не найти ни в каком сборнике фольклора — в большинстве случаев я выдумал их сам.
Непреодолимой внутренней тяги к сочинительству во мне, следовательно, не было, и письменный стол никогда не манил меня сам по себе, а скорее отталкивал. Но если я все же проводил за ним целые часы, то потому лишь, что своими переживаниями мне удобнее всего было делиться с людьми именно в форме рассказа, романа, очерка. Для газетной полемики, для публичных диспутов я мало годился — мне не хватало находчивости. Доводы приходили мне на ум, когда спор бывал уже закончен. Оставалось поверять их бумаге: бумага — якорь спасения для тех, у кого нет прыти в мыслях и словах. Изложенные на бумаге аргументы приобретают объем и вес, расширяют горизонт, позволяют иногда «сделать из мухи слона».
Физический труд всегда был мне больше по сердцу, чем литературный, и лет до пятидесяти я писал преимущественно ночами, чтобы днем иметь досуг для работы по дому и в саду. На сон я смотрел как на самоограбление и старался уделять ему возможно меньше времени. Теперь я наверстываю упущенное. Лучшего занятия, чем садоводство, я не знал и не знаю: эта работа удовлетворяет какую-то глубоко заложенную во мне потребность, не имевшую возможности развиться полностью. Я не представляю себе лучшей, высшей формы физического труда, чем вонзать заступ или кирку в невозделанную землю, взрывать каменистую почву, выкорчевывать терновник, превращать пустошь в плодородный участок — в обширный фруктовый сад с деревьями и кустами редких пород... Но для меня этот труд всегда оставался заветной мечтой,— я вынужден был добывать хлеб насущный от случая к случаю, и на другое у меня не хватало ни досуга, ни сил,— во всяком случае до того возраста, когда уже поздно было начинать. Мне приходилось каждый раз довольствоваться лишь разбивкой маленького сада на голой земле и превращением заброшенного домишки в уютный семейный очаг.
Но и до сих пор я радуюсь каждому случаю отложить перо и взяться за лопату. И нет для меня ничего прекраснее зрелища образцового крестьянского хозяйства, созданного на месте голых скал да степного вереска. Такое хозяйство представляется мне символом процветания земного шара, преображенного трудом миллионов усердных рабочих рук.
Бьёрнстерне Бьёрнсон где-то говорит, что писателем может стать человек, который замечает и осмысливает все то, мимо чего равнодушно проходят другие. Писатель — внутреннее око человечества, замечающее любую мелочь. Благодаря ему люди познают жизнь цветов, птиц, бедняков, обездоленных, детей. Но хорошо, если писатель также видит и все великое; если он отличается дальнозоркостью и тем вечным беспокойством, которое вынуждает его пересматривать свои позиции, а он в свою очередь заставляет других людей следовать по его пути, задумываться над жизнью и над тем, как все в мире устроено. Быть писателем — это значит понимать, что, в сущности, ты ничего не знаешь, но стремишься узнать все!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45