она ловила каждое его движение, взгляд, не теряя из виду и Флорику, к которой у нее не было веры,—она не забыла, что та готова была когда-то выйти за Иона, захоти он жениться на ней... Ее злило, что она ни на чем не может поймать Иона, только вот Флорика терялась, чуть краснела, и у ней не раз убегало варево, наполняя весь дом чадом и смрадом пригоревшей подболтки.
Соскучась от долгой напрасной слежки, как-то раз, когда Флорика была дома одна, Сависта вдруг пришла в ярость, разоралась и стала грозить:
— Все скажу Джеордже... Паскуда ты... ты... ты... Чего ходит Ион? А? Кто тебе Ион? Муж?.. Тьфу!..
Она плюнула в сторону Флорики, вся посинела от бессильной ярости, стала рвать себя за волосы, глаза у нее налились кровью, так страшно она рычала:
— Срам!.. Паскуда!.. Убьет Джеордже!..
Флорика сперва напугалась, думая, что на нее напала падучая, но потом сообразила, куда она клонит, и пристыдила ее. Калека тотчас угомонилась, словно ее окатили холодной водой. Она уже пожалела, что выдала себя, и, желая поправить дело, притворилась, будто пошутила, начала смеяться, выставив длинные желтые зубы:
— Шутила я, тетя... Право... Дай мне щей... Есть...
Но однажды Ион нагрянул в обед, когда Джеордже не было дома. Сависта окаменела на приспе, видя, как он заходит во двор. Ион остановился у калитки и спокойно сказал:
— Здорово, Сависта! Все молодцом?.. А Джеордже дома?
— Одна Флорика дома! — скороговоркой ответила та, горя желанием подпустить его к Флорике, чтобы оправдались ее подозрения.
Ион постоял в раздумье несколько минут, потом медленно сказал, метнув глазами на сени:
— Надо бы с Джеордже потолковать... жалко, что его нет.
И ушел с озабоченным видом, качая головой и все оглядываясь.
Сависта ликовала от радости. Она была уверена, что Ион приходил к Флорике с умыслом, что застанет ее одну. И с того дня, чуть только Джеордже отлучался из дома, она уже не сидела у сенных дверей, а пряталась в укромном уголке, за кучей кукурузных початков, выжидая, не появится ли Ион.
Спустя несколько дней Ион и вправду пришел опять, все так же в обеденный час. Прежде чем открыть калитку, он оглядел двор. Калека из своего тайника видела, что он ищет ее. Потом Ион быстро прошел и скрылся в сенях. Сависта, стараясь не шуметь, подползла к двери. И тогда услышала любовный голос Иона и испуганный голос Флорики. Однако она так тряслась от радости, что ничего не разобрала, хотя разговаривали в сенях довольно громко.
Ион тотчас вышел и, увидя Сависту, побледнел. Но быстро овладел собой и небрежно сказал ей:
— Пришел вот опять и опять не застал Джеордже... Не везет мне, да и только! Счастливо оставаться, Сависта!
Калека не ответила, но во взгляде полыхала такая ненависть, что Ион пошел прочь, не оборачиваясь. Она была без ума от радости и еле дождалась вечера, чтобы рассказать все Джеордже.
— Дядя!.. Дядя!.. Поди-ка! — окликнула она, завидя его.
Джеордже, хоть и устал до смерти, подошел к ней, за кучу початков.
— Ну что? Опять куры набедокурили? —в шутку спросил он.
Сависта начала говорить сперва медленно и с расстановкой, но потом так разволновалась, что у ней ничего нельзя было понять.
— Ион? Ну, и чего Ион хочет?.. Был тут? — перебил он ее, вытирая с лица пот и въевшуюся пыль.
— Ион был... Флорика... была... Злодеи... Убей, убей! — в отчаянии простонала калека, заливаясь слезами и давясь от всхлипываний.
— Хорошо, Сависта, хорошо... Знаю, и ладно... хорошо ! — спокойно заметил Джеордже.
Только после ужина, улегшись возле Флорики, он задумался над словами Сависты и содрогнулся. Он вдруг вспомнил выражение глаз Иона на свадьбе, испугавшее его тогда. Потом он и забыл про это. Как он мог позабыть?
«Ну, если так, убью его!.. Теперь уж я ему не спущу... Убью!» —твердо сказал себе Джеордже, лаская жену, зажигавшую в нем кровь.
Госпожа Хер деля не хотела затевать ссоры при посторонних в Сынджеорзе, но как только они очутились дома, устроила Херделе проборку:
— Не знаю уж, сдуру или ты не в своем уме — заладил, что уйдешь на пенсию. Тебе, знать, надоела спокойная жизнь... Для того мы мучались и страдали, чтобы теперь, когда ты чист вышел, сам же гнался за бедностью?
Гиги была такого же мнения, считая отставку унижением. Насчет того, что инспектор требует учить детей только на венгерском, г-жа Херделя, не затруднясь, ответила, как и всегда, сообразуя свои суждения с обстоятельствами:
— Ну и что? Румыны подольщаются к тебе, а ты и рад стараться, как будто с разговоров сыт будешь? Люди знают, что мы румыны, и ладно, а шовинизм никогда до добра не доводит. Что тут такого, если и учить их венгерскому? Пускай выучатся, нынче не худо и знать иностранный язык, сам отлично видишь, без венгерского шагу ступить нельзя... Если такие пошли времена, разве мы их изменим?
Херделя чувствовал себя глубоко несчастным, оттого что надо было расстаться со школой, но стыдился сказать домашним, что это инспектор принуждает его уходить на пенсию. И потом, в душе он еще надеялся, что, пока он оттягивает, может, что-нибудь и произойдет и ему уже не надо будет уходить. Поэтому он и не торопился подавать прошение. С другой стороны, он на всякий случай разгласил и в Армадии, что, ввиду жесточайших преследований со стороны венгров, он подумывает послать их ко всем чертям и уйти в отставку. В ответ на это Грофшору во всеуслышание заявил в пивной:
— Друг и брат! Лучше умереть, чем быть палачом наших детей!
И эта фраза облетела всю Армадию, снискав всеобщие симпатии им обоим и даже Белчугу, которого Херделя вечно призывал в свидетели, а тот зеленел от негодования, чуть только заговаривали о Хорвате.
После таких ободрений учитель приходил домой с твердым намерением тотчас же написать прошение о пенсий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156