Ион показался ему каким-то безучастным, хотя опять клялся, что пускай его на куски режут, но он не продаст господина учителя, от которого видел одно только доброе. Его клятвы не успокоили Херделю. Все поведение Иона внушало ему еще больше опасений.
Сердце его наполнилось мучительной тревогой. Но у него не хватило духу признаться домашним. Зачем омрачать им радость? В конце концов, может, это он со страху преувеличивает, может, просто в нем заговорило сознание вины... Робкая надежда заронилась в его душу и вступила в отчаянную борьбу с дурными предчувствиями.
5
Василе Бачу ворочался всю ночь как на утольях. Бабка Фироана точно вспугнула все его мысли, и они теперь не находили себе места. Он сразу потушил лампу, как будто стыдился света. Впотьмах он мог вольнее вздыхать. На постели ему было жестко, как на голых досках, сколько он ни расправлял солому под простыней, словно уставший от долгого лежанья больной. За печью Ана напряженно вслушивалась, скрадывая дыхание, как и той ночью, когда она уступила желанию Иона; теперь она так же стерегла сон отца, при каждом его движении ожидая, что он схватит ее за ноги, стащит с постели и убьет...
Перед светом она чуть задремала. Когда очнулась в испуге, зимнее белое утро проглядывало в комнатуу и старика уже не было. В ее душе страх боролся с горечью. Хоть бы уж побил, что ли, избавилась бы от этого выжидания, — оно мучительнее всякой боли. Слезы и стоны облегчили бы телесные страдания,
а так тяжелый жернов давит ей на сердце, выпытывает ответ на вопрос: что же сделает отец? Ей давно казалось, что отец знает, с кем она согрешила, и она удивлялась, почему он молчит. Одно время она думала, что он просто ждет, когда Ион вернется с гор. Но тот уже был дома, а Василе Бачу все упорствовал
в молчании.
Два дня подряд Ана стирала и кипятила в сенях белье, теперь ей надо было выполоскать его на Поповом протоке, за домом, в конце сада. Она обула постолы, подоткнула нижнюю юбку и запаску и отправилась с топором под мышкой прорубить лед и приготовить себе место. В саду снег сиял белизной и глянцем, как лик непорочной девы. Ане как-то жалко было топтать его тяжелыми постолами и губить прихваченный морозом свежий снежок, жалобно вздыхавший под ее шагами. Несколькими ударами топора она прорубила круговину во льду; лед был толщиной в ладонь, приопушен снегом. Вода с сердитым клокотом выплеснулась наружу, как будто ей трудно было вырваться из-под гнетущего ледового крова, и стала размывать и беспощадно съедать снег вокруг... Потом Ана ушла и вернулась, неся под мышкой корзину мокрого белья — поверх него были скамейка и валек, в другой руке горшок с горячей водой — отогревать пальцы, когда закоченеют.
Она разделила работу, чтобы, относя домой выполосканное белье, узнать, не пришел ли отец. Она с силой колотила вальком белье, разложенное на длинной низкой скамейке, выжимая из него щелок, потом полоскала в протоке, снова колотила и опять полоскала, пока оно не становилось чистым как снег; после хорошенько выкручивала, встряхивала и откладывала в сторону...
Мороз знобил ее до костей, усталость мало-помалу отнимала силы. Но она ничего не чувствовала. У нее только гудело в голове все от того же беспокойного вопроса: «Что же сделает отец?» И чем неотвязнее он вертелся, тем больше смыслов принимал: «Что сделает отец, что сделает Ион, что сделают люди...»
У нее уже окрепла уверенность, что Бачу пошел к Иону... И теперь она только и гадала, хорошо ли выйдет или плохо... Время от времени она помимо воли отрывалась от работы, изнуренная бременем, что носила под сердцем. Часто ее взгляд потерянно блуждал по воде, которая плескалась у ног, то искуси-тельная, как любовный шепот, то грозная, как враг, жаждущий мести. Но мысли о смерти уже не могли подступиться к ее душе. Она даже поразилась своей безрассудности, вспомнив, как летом, проходя мимо Сомеша, чуть не покончила с собой; и тут же быстро выпрямилась, глубоко вздохнула и бессознательно погладила круглый живот потрескавшимися, красными, иззябшими руками...
Василе Бачу ушел на заре, промучась всю ночь в сомненьях и соображеньях. Его ум, непривычный к кипению мыслей, клокотал, точно полный раскрытый котел, позабытый на сильном огне. Мутящий стыд сжимал сердце — не оттого, что дочь беременна, а оттого, что Джеордже не идет свататься... если уж он опоганил ее. Но стыд приводил его в ярость, когда он убеждал себя, что раз парень не торопится доказать свою честность, тогда он сам должен пойти и договориться с Томой, не доводить до того, что Ана родит и им всем не обобраться сраму. Да, но почему бы Джеордже и не прийти к нему, как это полагалось бы? Ладно, скажем, не сошелся со своим скупердяем-отцом насчет приданого... Но почему же не зайти хотя бы сказать: такл мол, и так,—ведь он же не за морями? Или, может, не Джеордже отец ребенка? Эта мысль иногда шевелилась в его мозгу, переворачивая ему всю душу. Тогда он метался на постели, пыхтел, как паровоз, ругался сквозь зубы и уже готов был схватить Ану за горло и душить, пока не добьется от нее, что это неправда. Он успокаивался, отгоняя подобные домыслы и твердя себе, что Джеордже должен исполнить свой долг. И чтобы уж окончательно увериться, силился припомнить в подробностях поведение парня с того времени, когда он сам твердо пообещал выдать за него Ану и стал звать его «зятьком»; особенно терзался он, заново переживая ту ночь, когда его хоть и разобрало от ракии, но он вроде как слышал вскрики дочери и прерывистое сопение,—тогда-то, верно, и случилась беда... Он обманывал себя, тщась восстановить слухом сипловатый шепот не кого иного, как Джеордже, и это облегчало ему задачу и унимало кипение сердца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156