.. Чисто и дешево! — с готовностью объяснил Херделя, желая поскорее избавиться от него.
Госпожа Херделя преспокойно сидела на канапе у окна и латала старые мужнины брюки, чтобы ему не трепать хороших в канцелярии у Грофшору, где он рассчитывал запрячься в работу сразу после экзаменов. Гиги, все еще не оправясь от испуга, стояла в забывчивости с боязливой улыбкой, не в силах оторвать глаз от инспектора, на которого во всех учительских домах обычно смотрят, как на грозного идола.
— Это ваша семья? — спросил Хорват.
— Да, да,—сказал Херделя, подобострастно потирая руки. — У нас еще одна дочь, но она с божьей помощью вышла замуж... И сын... он тоже не с нами...
— Хозяйствуете, сударыня, да? — с начальственной галантностью обратился к жене учителя Хорват.— Весьма похвально. Домовитость — лучшее украшение женщины.
— Я по-венгерски не говорю, — не поднимая головы от рукоделья, сказала г-жа Херделя со спокойствием, ужаснувшим учителя.
— Как?.. Не понимаю! — изумленно сказал инспектор.
— Я ваши слова понимаю, но просто не хочу говорить по-венгерски! Не люблю кривляться, лопотать на иностранном языке, когда нет необходимости! — отрезала та тоном уничтожающего превосходства и сжала губы, как будто одна только мысль, что она может говорить по-венгерски, претила ей.
Инспектор Хорват не понял речей г-жи Хер дели. Но видел, что эта женщина не знает венгерского, хоть она и жена учителя государственной школы, и был глубоко возмущен. Тогда он с растерянной улыбкой обратился к Гиги:
— Может, и барышня не говорит?
— Никогда... нет... не говорила! —ответила Гиги в страхе, что он и ее станет гонять, и так отчаянно коверкая венгерские слова, что инспектор страдальчески передернулся.
— А... да, да... Вы, очевидно, не говорите между собой по-венгерски? — спросил Хорват Херделю.
— Нет... то есть... Оно и трудно было бы... Женщинам неоткуда... Помилуйте... Зато вот сын говорит бойчее любого венгра... Да... Вся Армадия прямо поражается, до чего он отлично знает, — пролепетал учитель и вздохнул.
Инспектор вышел, подавив в себе негодование. А когда садился в экипаж, то важно и строго сказал Херделе:
— Это просто неслыханно, милостивый государь! Если наш язык не понимают даже в семье учителя, который должен быть убежденным его проповедником, как тогда может прогрессировать венгерская система образования? Как, я вас спрашиваю?.. То, что я увидел у вас, меня прямо поразило и удручило. Во всяком случае, после этого мне крайне любопытно, как пройдет завтрашний экзамен...
Госпожа Херделя и Гиги целый вечер поминали инспектора недобрым словом, сам учитель помалкивал; в постели потом ему все никак не лежалось, а наутро, идя в Припас, он крестился и перебирал все молитвы, какие только помнил.
Когда пробило восемь часов, в класс вошел инспектор, а Белчуга еще не было, он явился лишь около девяти, в забрызганной известью одежде. Экзамен был сущей пыткой для учителя и учеников. Хорват то и дело перебивал их, запутывал, и чуть ученик ошибался, он насупливал брови и торжествующе взглядывал на Херделю. А несколько раз громко сказал:
— Как им это выучить, когда они языка не знают!.. Хоть бы один прилично говорил по-венгерски! Все запинаются, все косноязычны... Скандал!..
Херделя стал оправдываться, что дети не могут в совершенстве знать язык, если у них дома не говорят на нем, к тому же результаты не могут быть иными, потому что его на протяжении нескольких месяцев заменял молодой учитель, у которого свой метод. Но инспектор не захотел и слушать его; тогда он покорился, обрел хладнокровие и перестал обращать на него внимание, продолжая экзаменовать так, как будто был один с учениками, и только мысленно повторял: «Теперь уж какова будет воля господня! Вся надежда на него».
Потом настала очередь священника экзаменовать по закону божию. Дети оживились, отвечали четко, громким голосом, радуясь, как видно, что наконец можно говорить на понятном им языке.
— Я бы хотел, чтобы кто-нибудь из учеников прочел мне по-венгерски «Отче наш», — заявил под конец Хорват, которому наскучило слушать чужой язык.
Белчуг удивленно переспросил, точно не совсем понял его:
— Как вы сказали?
— Я сказал, что хотел бы услышать «Отче наш» по-венгерски, согласно программе! — строго повторил инспектор.
Это невозможно! —кратко и решительно ответил священник, розовея от гордости.
— Как это невозможно? — спросил инспектор, уязвленный его тоном.
— Невозможно, — проговорил Белчуг с возвышавшей его прямотой, — потому что ученики не знают молитв по-венгерски, потому что я обучал их на родном языке, потому что сам я не знаю их по-венгерски, ибо меня никто не учил читать их по-венгерски, и я никого не учил!
— Меня удивляет самый тон и смысл ваших слов, ваше преподобие! — с важностью сказал инспектор Хорват. — Закон предусматривает, чтобы в государственных школах вероучение преподавалось параллельно как на родном языке учеников, так и на официальном, венгерском. Следовательно, я требую лишь необходимого минимума, ограничиваясь одним «Отче наш». Ну как, вы согласны?
— Господин инспектор, я лично предпочитаю лучше не быть законоучителем в этой школе, чем пятнать свою совесть и смущать чувства моих верующих! Требуйте чего угодно, сударь, но не этого! Пусть хоть наша вера останется нетронутой! Пусть хоть это право будет у нас в стране, где родились и мы, и наши отцы, и деды!
— Однако я замечаю, ваши речи немногим отличаются от речей агитаторов, которые сеют рознь между единой венгерской нацией и венграми, говорящими на румынском наречии, — резко отчеканил инспектор, застегиваясь на все пуговицы для пущей важности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156