Во всех его терзаньях не было ни капли злобы против Аны. Он и не думал серьезно принимать ее в расчет. Зная ее покорность, он не винил ее. Только досадовал, какая она глупая, что отдалась Джеордже прежде, чем тот посватался. Но он не сомневался, что она поступила так только потому, что считала, будто выполняет его же волю, ведь он постоянно долбил ей про сына Томы. Как ее обвинять, когда она и жизни не знает, когда готова была выйти замуж за Иона Гланеташу, если бы сам не одернул ее.
Под конец, поскольку надо было что-то решить, он сказал себе, что утром зайдет к Томе и будто невзначай, между прочим, обронит словечко, повыведает, какие у них обоих намерения.
Чуть только рассвело, он собрался к Томе, чтобы наверняка застать его дома. Выйдя за калитку, подумал, что надо отбросить всякую стеснительность, прямо пойти и спросить, вывести на свежую воду... Но когда он завернул на Притыльную и стал подходить к дому Булбука, решимость его с каждым шагом начала убывать, а ее место заступал стыд, раздуваемый гордостью.
Мне просить Тому, чтобы они взяли мою дочь? Да я скорее языка лишусь! — пробормотал он, завидев каменный дом, высившийся над окружающими домами. Я ведь тоже не рвань какая, небось и примарем был в селе, славо богу, не нуждаюсь...
Он прошел перед домом, даже не повернув головы. Только чуть покосился и увидел большие ворота на резных вереях с обвершкой, потом плетневую клеть, забитую кукурузой, завидную, как дом богача, а на дворе целое стадо скота; одни лизали здоровенный ком соли, другие лениво пережевывали жвачку, пуская струи белого пара из ноздрей. Дальше был и самый дом, крытый черепицей, окна на господский лад, украшены широкими темно-сизыми наличниками, над при-спой навешаны на стропилины внушительные связки кукурузы, дверь из сеней распахнута настежь, там в очаге пылало огромное пламя, а возле сновали женщина и мужчина, как будто бы Джеордже, дальше - сад, целая левада, с множеством деревьев, стога сена, соломы, поленница колотых дров.
«Люди состоятельные, что там говорить», — подумал Василе Бачу, как будто только теперь сообразил, как богат Тома.
Он вспомнил о своих полях, засеянных озимой пшеницей, возле лесной дороги, ему сказывали, будто их попортили дровнями. Давно уж собирался сходить взглянуть, что там. Он убыстрил шаг и скоро очутился за селом, забыв о своем намерении зайти к Томе, поглощенный хозяйственными соображениями. Он нашел поля совершенно нетронутыми, укрытыми толстым снежным одеялом... Но раз уж он попал сюда и до леса было рукой подать, то пошел пройтись по лесу, подумав, что надо бы навозить дров, пока не начал таять снег, по крайней мере, до будущей зимы не знать этой заботы. Кружа по лесу и облюбовывая деревья на сруб, вспомнил поленницу дров в усадьбе Томы, а потом и решение, с каким уходил из дому. Он разозлился на себя, что струхнул, и круто повернул к селу.
— С какой стати я должен стыдиться, коли у них совести нет? — бормотал он, все больше сердясь.— Если такое дело, то у нас на крепкий сук острый топор!
Джеордже поил скотину у колодца. Журавель тоненько скрипел, пока кверху тяжело шло полное ведро.
Василе Бачу зашел во двор, хлопнув калиткой, и, подойдя к парню, начал резким тоном:
— Так-то, Джеордже, ты со мной обходишься? Затем я тебя любил, и голубил, и почитал, чтобы ты меня на посмешище выставил да сам же отвернулся от меня?
Джеордже, совершенно спокойный, поднял ведро и опрокинул его в колоду на намерзший толстый лед. Водяной поток стремительно хлынул, обдавая брызгами морды скотине, степенно тянувшей воду; напугавшись, все они, как по команде, вскинули головы.
— Как ты сказал, дядя Василе? — переспросил парень, только повернув голову и держа обеими руками порожнее ведро.
Невозмутимость и холодность Джеордже обозлили Бачу. Он стиснул зубы, сдерживая ругательство, и продолжал выговаривать ему, но стараясь владеть собой:
— Я вот вижу, что нечестный ты, парень, слышишь?
Это почему же? — сказал Джеордже, не двинувшись.
— Да потому что нечестный, слышишь? Привязался к моей дочери, обрюхатил ее, а теперь и знаться не хочешь... Такая твоя совесть, да?..
— Я?
— Ясное дело, ты!
Парень отпустил ведро, вытер руки о порты и тяжелой поступью подошел к Василе с сочувственной улыбкой на лице, от которой всякого бросило бы в краску. Он посмотрел прямо в глаза Бачу и заговорил, рассчитанно медленно, как бы желая разогнать у того всякие сомнения:
— Так вот знай, дядя Василе, что ты ошибаешься, я тут ни при чем! Нет, поверь мне! Могу хоть на кресте поклясться, что я и не притронулся к ней... Крепко я любил Ануцу, ходил к вам, старался по-хорошему сделать. Ну, а раз вышло иначе, не моя вина, дядя Василе. Я отстранился, когда увидел, как другой вышел ночью от вас, да еще и услышал что-что...
Василе Бачу сразу все понял, и у него было такое чувство, точно его ударили обухом по голове. Глаза у него налились кровью и весь двор поплыл перед ним, а потом завертелся, точно земля заколебалась. Какое-то время он еще слышал сетования парня, укоры, утешения, но уже ничего не понимал. Словно в тумане, увидел, как подошла мать Джеордже, долго говорила что-то плаксивым голосом, заламывая руки, крестилась и взглядывала на небо... До его сознания ужо ничего не доходило. Там засела одна-единствен-ная мысль, что Джеордже не виноват, и теперь она билась там, как зверь в капкане.
Он шел домой, как без памяти, отупелый, шатаясь из стороны в сторону, чего не бывало, даже когда он пил три дня и три ночи подряд. Дорога казалась ему бесконечной. Он не чаял, как бы скорее очутиться дома и там колотиться головой об стены, чтобы хоть так унять неотступную муку, терзавшую его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156