Чокан многие годы был директором румынского лицея, с венграми он заигрывал, делал им уступки, высокою рукой проталкивая в программу венгерский язык, а стоящие у кормила власти платили ему за это депутатским мандатом. На выборах он всегда шел под флагом независимости, но был из тех независимых, что являются самыми рьяными сторонниками любого правительства. Независимость стяжала ему и кафедру румынской литературы в Будапештском университете, а также сохранила за ним представительство Армадии в парламенте до конца его дней.
Человек он был молчаливый, нелюдимый и потому не наделал большого шума в столице. Злые языки передавали с мельчайшими подробностями, что за все пятнадцать лет своей деятельности Чокан один-единственный раз высказался в парламенте; когда обе двери там были настежь, он нервно крикнул: «Дверь, господа, здесь ужасно сквозит!» — и за эту красноречивую импровизацию вся палата неистово зааплодировала ему. Все свое состояние он завещал лицею в Армадии и «Астре» в Сибиу ( Кимир — крестьянский широкий кожаный пояс с карманами.) за неимением наследников,— жена умерла за несколько лет до него, два бра га-крестьянина — еще раньше. За парламентское кресло Чокана отчаянно боролись два кандидата: Виктор Грофшору, очень бойкий адвокат из Армадии, за которого стояли румыны, и банкир Бела Бек, овенгерившийся шваб из Будапешта, который, по слухам, собирался отпустить на выборную кампанию сто тысяч крон и, будучи правительственным кандидатом, имел к своим услугам содействие больших и малых властей, с надежным обеспечением негласности.
В Армадии кипение страстей росло с каждым днем. В пивной «Рахова» спорам и прогнозам не было кон-ил. Грофшору развил невероятную деятельность, а за ним, конечно, и все интеллигенты, добровольно взявшие на себя обязанность выборных агентов. Победа была бы одержана, если бы удалось перехватить голо-са евреев из Жидовицы. Само собой разумелось, что священники и учителя все исполнят свой долг.
Исцеленный Титу душой и телом окунулся в гущу борьбы. Он с утра до вечера пропадал в Армадии, горячился, спорил с энтузиазмом и краской в лице.
Каковы же были его гордость и удивление, когда в один из дней в пивной Виктор Грофшору подлетел к нему, протягивая руку.
— Поэт, дорогой, я хочу просить вас об одной услуге!.. Для вас это сущий пустяк, а для нашего дела — колоссально!
Пивная была полна народу, и все смотрели на Титу, как на героя, так что он был на верху блаженства и с жаром воскликнул:
— Господин депутат, просите о чем угодно! Для дела я с радостью отдам и жизнь!
— Браво! Вот это, я понимаю, человек! —сказал кандидат, дружески обнимая его за талию. — Но только здесь я не могу об этом говорить... Вы должны зайти ко мне, буду весьма польщен и рад!.. Итак, сразу мне скажите, когда же? Вы не представляете, как у меня рассчитана каждая минута!
— Сейчас... или нет, после обеда... Хорошо?— ответил Титу с важностью, как будто уже видел себя посвященным в тайны богов.
— Отлично! Тогда, значит, сегодня после обеда, дорогой поэт!
Грофшору, как и все его сторонники, был убежден, что лишь только он попадет в парламент на брегах Дуная, румынский народ сразу станет свободным и избавится от всех забот.
— Если меня выберут, все мы сможем вздохнуть, наконец-то у нас будет родной, румынский воздух! — с самого начала заявил он, и эта фраза стала его избирательным лозунгом.
Титу явился на свидание точно и, сияя глазами от восторга, выслушал вступление адвоката, вставляя по временам одобрительные замечания с прибавлением «господина депутата», лестным для кандидата.
— Нам недостает евреев из Жидовицы, поэт! Без них мы пропали! — со вздохом заключил Грофшору, и лицо его приняло вопросительно-печальное выражение.
Титу и слышать не хотел о подобном оппортунизме. Успех должен быть чисто румынским, не опороченным посторонней помощью.
— В селах ни единого человека не оставим, всех приведем к урнам, выкажем перед всем миром нашу волю, наше веление!
— Да, да, но в сёлах у нас мало кто имеет право голоса, тогда как все евреи избиратели! — заметил адвокат, даже и в горячке национальных мечтаний не забывавший о реальности. Потом он уточнил свою мысль: — Чтобы обеспечить нам голоса в Жидовице, необходимо содействие Хердели, — все евреи его любят. Если бы Херделя захотел повести кое-какую пропаганду среди евреев, нас не победить! Знаю, знаю, в каком щекотливом положении ваш отец, — поспешил добавить Грофшору, как бы предвидя возражения со стороны Титу. — Ему, как учителю государственной школы, надо уж по-волчьи выть, как говорится... Но при его ловкости, негласным образом... Что вы на это скажете, поэт? Если самым негласным образом?
— Открыто, господин депутат! —вскричал Титу чуть ли не с возмущением. — В таком деле не может быть никаких оговорок и компромиссов. Отец, помимо того что учитель, прежде всего румын!
— Да, конечно, румын... Кто ж в этом сомневается?.. Но трудности тут есть, я их понимаю и учитываю... Все же, при желании, можно обойти и препятствия, без огласки, знаете, без всякой огласки... В таких случаях держать язык за зубами — великое дело. Правительство рассчитывает на евреев и уверено, что они в его руках. Мы должны действовать с огромной осмотрительностью, иначе могут возникнуть новые препоны... Видите ли, в Припасе гораздо про-ще. Там мы все свои, Белчуг действует, вы в случае нужды подсобите, да и ваш отец не пойдет наперекор нам... Не так ли? Но в Жидовице — там затруднительно, очень трудно, очень... очень...
Обычно от Армадии до Припаса Титу доходил за полчаса. На этот раз он не затратил и четверти часа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156