— Но почему вы убедили его, что деньги от «неизвестного родственника»? Почему не сказали правды? — спросил Кошелев.
— Не принял бы твой родитель от нас этих денег. Знал, как горьки они были, пятаки матросские. Да и не хотели мы, чтоб кому-то обязанным себя считал... Порешили — пусть, как в книгах,— неизвестный, мол, благодетель... И знаете, как стал наш Вовка-юнга Владимиром Ивановичем, штурманом дальнего плавания, так всех нас на «Цесаревича» перетащил...
— Он уже был тогда женат?
— Какой там! С Ларисой Александровной познакомился капитаном. Ехала она из Батуми с родителями своими, хозяевами «Цесаревича». Те за карты. А Лариса Александровна на мостик. Славная была девушка, приветливая, простая, даром что из Сабининской семьи. И такая у них любовь была удивительная. На судне ведь от матросских глаз не укроешься. Смотрим, и капитан ходит сам не свой. Наконец и родители кое-что заприметили. О Владимире Ивановиче и слушать не хотели. Да ведь что любовь не придумает?!
Вышли однажды в море. Идем в Новороссийск. А Лариса Александровна на глазах у всех из капитанской каюты выходит... Господин Сабинин, говорят, потом на себе волосы рвал. Но на уступки пришлось идти. Хорошая получилась пара... Сколько потом ей перестрадать пришлось. И ничего. Все с улыбкой, спокойно. Владимир Иванович, он человек ко всему был привычный, а Лариса Александровна, как травинка, в чем только душа держалась; ей, понятное дело, трудно было. И холодно, и голодно. Вот только, когда ребенка увезли, тебя, значит, тогда ее подкосило. Болела, думали, и не подняться ей, а потом поправилась. Работать стала, тоже у нас, в лоцдистанции. А еще через время девочка у них родилась.
— А сестру мою, Наденьку... видели? — тихо, чтоб не дрогнул и не выдал голос, не удержался Кошелев.
— Видел, конечно. Заходил к ним.
— Какая она? Скажите, Григорий Семенович, прошу вас!..
— Какая?! Известно какая: маленька, шустренькая... Только точно не вспомню, но кажется, беленькая ока была, в Ларису Александровну. Да и видел девочку я всего раза два или три... Вскорости меня в Азовское пароходство перевели. И уже много позже узнал, что умерла Лариса Александровна, а девочку подруга ее, кажется, бывшая их горничная, Нюра, к себе взяла... Точно не помню. Столько лет... прошло. Писал я раза два в лоцдистанцию, просил сообщить, не нужно ли чего дочери капитана Кошелева. Первый раз ответили, что все в порядке. Девочка растет, учится. Во второй раз письмо от самой Нади получил. Почерк, помню, еще крупный, детский, а написано чисто, грамотно. Спасибо, писала она, за внимание, за то, что помните о нас. Не нуждаемся, мы с мамой Нюрой ни в чем. Пенсию я за папу получаю. Скоро школу кончу и собираюсь так же, как папа, стать капитаном.
Насмеялись мы тогда с женой — «капитаном». Совсем, видать, еще глупышка. Тут меня на закупку новых судов отправили. А потом война... И своих-то растерял... Сын погиб. Жену... здесь она, в Севастополе, оставалась... расстреляли гады... Вернулся с фронта, я встретить некому...— Фомичов глубоко затянулся и умолк.
Тихо плескалась вода о борт старой шлюпки. Пронзительно вскрикивали чайки. Оттуда, с другой стороны бухты, за которой там дальше стояли корабли, ветер доносил усиленные мегафоном команды. Видны были пробегавшие по палубе ладные фигуры в брезентовых робах. Тесная группа матросов что-то устанавливала на борту серого корабля. А здесь, у развалин древнего Херсонеса, тишина. Тишина и всхлипывающие выкрики птиц.
Фомичов нагнулся, зачерпнул из-за борта воды, ополоснул лицо, смочил седые волосы под белым чехлом от флотской фуражки.
— И не верится, что прошла жизнь. Вот так — прошла. И нет ее. Осталось только то, что было вчера, и то, что уже навек останется с тобой... Воспоминания...
— Воспоминания... Это много. Если они есть, это очень много...— задумчиво произнес Кошелев.
Фомичов поднял голову, внимательно взглянул на Кошелева. Но тот не отвел глаз. Пусть много скверного было в его жизни, в его воспоминаниях. Но против своей совести он никогда не шел и подлого ничего не сделал. Пусть он в какой-то мере в ответе за то, что его увезли из России, в ответе хотя бы потому, что не умел и не мог
осудить стариков Сабининых. Как осудить, если видел от них столько заботы, столько добра...
Так уж сложилась его жизнь. Такова судьба...
И вдруг неожиданная, странная мысль: а ведь Юрий Вавилов, журналист, всеми уважаемый человек, хозяин своей судьбы, своей жизни,—ведь он сын такого же капитана, как и он, Сергей Кошелев. И не будь Марселя, не будь эмиграции, он, Сергей Кошелев, вероятно, держался бы так же уверенно, как Вавилов, так же говорил бы: наш район!.. Наша газета!.. Наш город!.. Слово «наш», которое никогда не употреблял он, Кошелев. Наш?.. Что?.. Что принадлежит ему, кроме воспомина-ний, которыми поделиться невозможно, не унизив себя...
Фомичов, все не отводя глаз, спокойно, доброжелательно заметил:
— Они у всех есть... воспоминания. Человек, он непременно хоть в чем-то себя покажет...— И без всякого перехода, словно не придавая сказанному особого значения, спросил: — И о последних годах Владимира Ива-новича тебе ничего не известно?
— Нет... Лишь подпись под портретом в матросском клубе.
— Известно ли тебе, что Сергей Кошелев, сын капитана Кошелева, умер еще в младенческие годы? Об этом ты знаешь?
— Я?.. Я умер?.. Почему? Кто это сказал?..— воскликнул пораженный Кошелев.
— Официально сообщил господин Сабинин. Значит, умер ты в самом нежном возрасте. И вот сегодня приезжает к нам тот самый умерший Сережа...
— Я ничего... ничего не понимаю... И вообще... Вообще, что же получается?.. Значит, вместо Сергея Кошелева приехал кто-то другой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52