Всегда. Вероятно, оно и мирило его с мокрой скамейкой. И уж, конечно, именно это погубило его.
Даже когда все рушилось, когда вокруг остались одни осколки, ему и в голову не приходило сразу подвести черту. А бедняжка Алин надеялась. Надеялась хоть что-нибудь сохранить от прежнего. Хоть его имя.
Да, именно так она думала, потому что наступило время, когда он увидел Алин такой, какой она была на самом деле. Не придуманной им самим.
А до той роковой поры он, сам того не сознавая, заставлял ее говорить то, что хотел услышать, чувствовать так, как чувствовал он. Ради той, созданной им женщины, он отрешился от всего, что называлось жизнью, приковал себя к роялю. Ради нее добивался успеха. Долгие годы она жила в его музыке, и всем, чего достиг, он был. обязан Алин, чувству, которое пробудила она...
Миром правит прекрасное... Музыка — откровение!.. Как проникновенно произносила это Алин. Прекрасная, как нимфа, Алии,— отзывались о ней окружающие. Брак с русским пианистом тоже прибавил очарования ее облику.
Неудивительно, что за ней тянулся хвост поклонников.: Они нужны были ей, эти поклонники, как цветы, костюмы и украшения. Только для артистической карьеры, мой милый Серж...
И, о боже, какой банальный конец— любовник в супружеской постели!.. Настолько банальный, что напрашивалась лишь одна фраза: что ж тут такого?!
«Что ж тут такого? Не ты первый, не ты последний»,— чересчур уж беззаботно сказал Жюль. Он, бедняга, сидел тогда на мели. Война. Безработица... Изредка случайный заработок в порту.
Что ж тут такого... Да ничего!.. Ничего, потому что отнюдь не это послужило причиной разрыва. Все было гораздо проще и гораздо сложней и началось задолго до истории с супружеской неверностью. Если совсем честно, то измену Алин нетрудно было оправдать. Слишком уж холодными и безрадостными стали их отношения. В страшные годы войны иногда сразу, иногда исподволь Обнажались человеческие души. Первое время Алин с ненавистью, с презрением говорила о «бошах». А потом пела для них и, игриво улыбаясь, принимала ухаживания и
цветы. Он не понимал ни Алин, ни себя. С детства ему внушали дед и гранд-мама: России не существует. Россия была раньше. А теперь Совдепия. Совдепия, которая отняла у него родной дом, состояние, мать. Серж тоже умер бы с голоду, как умерла его мама, если б не решительность гранд-мама, «этой святой женщины»,— никогда не забывал добавить дед.
Отец погиб еще раньше мамы. Но о нем, об этом «невежественном и грубом типе», говорили редко. Гранд-мама называла его не иначе, как «этот тип». Еще бы! Ведь он разорил и погубил ее дочь. Из-за него Лара осталась в России... Образованная женщина, прекрасная пианистка, подававшая большие надежды, и вдруг — грубый, простой матрос!.. Бедная Лара за все это жестоко поплатилась.
Кроткая, впечатлительная, она словно находилась под гипнозом у этого неотесанного мужлана. Из-за него пренебрегла материнским долгом, бросила сына. «Если б не гранд-мама, эта святая женщина, что было бы с тобой, мой м-альчик?..» — вздыхал дед...
Серж не помнил матери, но проникся к ней жалостью, несмотря на утверждение гранд-мама — «таких женщин презирают».После обеда гранд-мама обычно читала «Возрождение», выходившую в Париже русскую эмигрантскую газету. В ней неизменно предрекался провал очередной пя-тилетки, сообщалось о голоде и нищете в истерзанной
большевиками России. «Боже милостивый! До чего довели такую богатую некогда страну!» — заключала гранд-мама со слезами на глазах.
Серж норовил улизнуть до того, как старуха принималась за газету. Слышать каждый день один и тот же раздраженный голос, одни и те же статьи вперемешку с мелкими сплетнями и переругиванием с другой такой же эмигрантской газетой было невмоготу.
— На что надеялась Лара? Как могла довериться человеку не нашего круга, к тому же такому недалекому и бессердечному? Загубил ее, загубил семью,— с ненавистью говорила гранд-мама. Но Серж почему-то и к отцу не испытывал никаких враждебных чувств. Все это как бы не имело к нему отношения. Никого он не помнил и почти ничего своего, личного в памяти не сохранил. Разве что мелодию...
Вероятно, она была из далекого прошлого, эта про-зрачная, чистая мелодия. Почему-то он никогда не пытался воспроизвести ее на фортепиано. Да, скорей всего она была «оттуда» и всякий раз возникала неожиданно. Вдруг пробуждалась в нем оттого, что донесся низкий пароходный гудок или яркий солнечный блик упал сквозь листву на землю. Какие-то совсем разные вещи будили в нем ускользающие, давние и смутные воспоминания. Зеленый, пронизанный солнцам шатер листвы, белая лестница, факел бронзового канделябра. Откуда это в его памяти, он не знал, как не знал, что за мелодия слышалась ему в прозаическом басе гудка.
Возможно, что благодаря незнанию он и приписывал неясные эти ощущения тому времени, когда еще ребенком жил в России. Никому он об этом не говорил. Да по существу, и нечего говорить даже в том случае, если б пути к прошлому не были бы для него отрезаны...
Он ничего не спрашивал о своих родителях, почти не думал о них. Каждый день — семь часов у рояля. Каждый день, помимо других занятий.
Гранд-мама сама наблюдала за уроками. Сухонькая, сгорбленная, сидела она в углу дивана, придирчиво слушая игру внука. По отдельным замечаниям он догады-вался, что столь же ревностно она следила когда-то за игрой на фортепиано своей дочери. Думала — Лара «сделает карьеру»... Теперь все надежды старуха возлагала на внука, надеясь снова обрести утраченное. Во имя
его же, как она утверждала, блага беспощадно лишала мальчика детских игр, прогулок и забав.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52