—Вы мне простите этот праздный вопрос и... и считайте, что я его не задавал...
— Почему же...— Она помолчала, внимательно разглядывая свои руки.— Я привыкла, за много-много лет привыкла быть совсем рядом с больными.— Она изучающе взглянула на Кошелева, словно проверяя, можно ли ему доверить сокровенное, и, еще больше покраснев, прр-
должала: —У меня нет детей. А больные — они такие беспомощные... Сестры им гораздо, гораздо ближе... Это трудно объяснить...
— Объяснить —да. Но понять — нетрудно, Галина Степановна...— И он бережно коснулся ее руки с коротко срезанными ногтями. Видно, вся жизнь Галины проходит там, в стенах больницы. Там ждут ее доброго взгляда, ласковых слов, заботливых рук. И она, конечно, права, у постели тяжелобольного бессонные ночи проводит сестра. Разве непременно надо быть врачом, чтоб облегчить страдание, успокоить, утешить, помочь...
— Вот мы и приехали. Матросский клуб,— сказала Галина Степановна, указывая на серое здание.— Вы обещали прийти,— напомнила она так просто, словно и не было тех нескольких секунд замешательства, когда она укрылась в другой комнате от его пристального взгляда. А может, их действительно не было, тех взволновавших его мгновений?
...Вавилов встретил Кошелева в вестибюле.
— Вам здорово повезло! — оживленно начал он. — Сегодня здесь важное событие.Собрались старые большевики, ветераны войны. Всех увидите!
— А Фомичов придет?
— Вряд ли. Собрались одесситы. Защитники Брестской крепости прислали нашему городу-герою свою землю. Вам будет интересно поглядеть и послушать. А я сделаю репортаж для своей газеты,— говорил Вавилов, вместе с Кошелевым поднимаясь на второй этаж.
— Удобно ли мне, постороннему человеку?..
— Удобно! Удобно! — решительно объявил Вавилов и осторожно приоткрыл крайнюю дверь.
Они оказались в последних рядах полутемного зала. Синие форменки впереди, по бокам, на сцене. Кители офицеров в боевых орденах. Цветы у рампы, цветы на столе и подсвеченные рефлектором слова: «Земля, омытая кровью героев».
— Перед вами сама история...—зашептал Вавилов.— Крайний, сухощавый, седой — Реснянский, он встречался с Лениным, доставил голодающим хлеб, участвовал в подавлении мятежа эсеров. Рядом с ним — голубоглазый Романов, тоже участник гражданской войны...
Кошелев впервые видел столько орденов, столько наград за мужество. Люди эти были, вероятно, ровесниками отца и сражались в те годы, о которых ему так много
нужно узнать. Что если кто-нибудь из них встречался с капитаном Кошелевым?
А Вавилов все перечислял и перечислял имена сидевших под этой скупой и емкой надписью над сценой.
— ...Герой Константиновского равелина, уходя, взорвал его вместе с фашистами. Через все концлагеря пронес партийный билет... С его сыном я был в партизанском отряде. А этого с батальоном... отрезали от моря. Захватили израненных. Его, умирающего, матросы несли от Херсонеса до Пятихаток... Дальше командир подлодки... шесть суток лежал на грунте во вражеском порту... потопил...
Обычные люди, встречавшиеся Кошелеву в эти последние дни, не отличимые от них, сидели в президиуме.
«Сама история»... и Кравченко такой же, и Фомичов, и Мария Ивановна...
В Марселе таким был Жюль, его товарищи... А остальные?..
И вдруг неповторимый баритон... До боли знакомый баритон, от которого мурашки по телу... Он звучал в годы войны. Конечно, именно этот диктор по нескольку раз в день передавал сводки Совинформбюро, которые ловил на коротких волнах своим приемником Жюль.
И как тогда, когда доносился голос далекой России, тревожно забилось сердце. Мог ли он, Сергей Кошелев, сидя у приемника в подвале покоренного города, без волнения слушать: «Наши части после ожесточенных боев...» — полные боли и горечи сводки. А потом: «Наши части сломили упорное сопротивление врага, перешли в наступление и захватили...»
Рука дрожала, когда он, сразу же, «на слух» переводил эти сводки с русского на французский язык для Жюля, для его друзей, для всех тех, кому они предназначались. Неровные строки ложились на бумагу. Жюль за его спиной прочитывал их... «Что бы мы делали без тебя, Серж?!» — самая большая благодарность. Иной ему и не нужно было.
И сейчас с душевным трепетом Кошелев слышал в замершем зале знакомый, когда-то далекий голос:
— Наши части сломили ожесточенное сопротивление врага и овладели Брестской крепостью...
И когда кто-либо из друзей Жюля произносил: «У те-бя на родине, Серж...» — его ранили эти слова. Сам себе он их не смел повторить. Не он распорядился своей судьбой, а гранд-мама, бежавшая с ним из России. Не он распорядился, но он был в ответе, в ответе за проступок, совершенный воспитывавшими его людьми, которых он любил и осудить не мог.
— ...победа будет за нами!..— е последними словами сводки раздались звуки гимна.
Весь зал поднялся. И Кошелев поднялся вместе со всеми. В первый раз вместе со всеми!.. Поплыл перед глазами плакат... Не понимал, что с ним происходит, потому что самое сокровенное не укладывается ни в какие слова, ни в какие понятия...
Он только чувствовал, что в эту минуту и он слушает гимн, стоя плечом к плечу с Юрием. Совесть ему это позволила...
Трудно, очень трудно достался ему приезд, но эти минуты искупили все. И, возвращаясь в прошлое, он увезет их в своем сердце. Тогда умирать одинокому там уже не страшно.
Через зал несли флаг, военно-морской, голубой, и на бархатной подушке — в земле, с землей — отстрелянную гильзу.
Преклонив колено и коснувшись губами флага, старый ветеран принял землю у другого ветерана, чья рота под Брестом на смерть стояла, преградив путь врагу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52